Он иногда чувствовал короткие дуновения старости, но за ними
следовали мощные приливы мужской злобы, и он тогда эти дуновения быстро
забывал. Он мог бы ходить гораздо быстрее и мощнее, если бы у него было дело по
душе, Злобно отталкивая приближающуюся старость, Чепцов все же ходил медленно,
размеренно, как бы маскируясь слегка мод старика. Неосознанно он иногда
примеривал маску старика, так – на всякий случай, в каком-то глубоком тайничке
души старость иногда казалась ему последней защитой, последним оправданием. Так
он и гулял ежедневно по Тимирязевскому лесопарку, сбивая с толку иных прохожих:
сзади вроде старик, спереди – могучий мужлан.
– Вот уж не предполагала, товарищ, что вы поклонник
легкой инструментальной музыки, – сказала ему с комсомольским задорцем
знакомая старуха, тоже завсегдатай озонового оазиса. У старухи этой было еще
вполне гладкое лицо с полными губами и грудь вполне женских очертаний, но
раздутые «слоновьи» ноги.
Чепцов, по обыкновению, что-то буркнул неразборчивое и
продвинулся вперед. Заигрывания старухи дико раздражали его. Да неужели дряхлая
профсоюзная блядь видит в нем ровню для пары?
Парк Тимирязевской сельскохозяйственной академии, помимо
научной и пейзажной ценности, интересен еще тем, что здесь «женихаются»
пенсионеры. Где-то здесь, в экспериментальных посадках, свил себе гнездо амур
для сверхпожилого населения. Вдовец или вдовица могут найти здесь себе пару на
основе общности культурных интересов, или для коммунальных улучшений, или
просто по сердечному влечению. Был здесь даже круг, где раз в неделю появлялся
восьмидесятилетний буденовец с гармошкой. Старухи попроще парочками танцевали,
как бы показывая себя прихлопывающим в ладоши старикам. Интеллигентные
пенсионеры в аллеях Тимирязевского лесопарка обменивались книгами,
абонементными книжечками на концерты и тоже сближались.
Эта идиллия и постыдная игривость тимирязевских стариков
бесили Чепцова, да к тому же иные развалины времен первой пятилетки бросали
иной раз и в его сторону лукавые взглядики. Давно Чепцов прекратил бы эти
прогулки, но многолетняя никотиновая вздрючка, да и нынешние дежурства в дыму и
вони, да и домашние нелегкие запахи – все это делало свое дело: организм просил
кислородику.
Иногда Чепцов позволял себе шутки – пугал стариков. Подойдет
к какой-нибудь группе доминошников и станет сзади. Просто стоит за спинами
хихикающих, кряхтящих, хрустящих стариков и тяжелые свои ладони держит на
крестце. Тогда обязательно под его взглядом какой-нибудь доминошник съеживался,
оборачивался, испуганно вздрагивал, подталкивал локтями соседей. Узнавали!
Понимали! Старое-то поколение отлично помнило такие взгляды и понимало их
смысл.
Узнанный Чепцов еще несколько минут стоял возле домино,
предполагая, на какую статью какой старик тянет, а потом так же молча отходил
и, довольный, двигался к прудам, где обычно испытывал еще одно сильное ощущение.
Там, возле прудов, открывалась далекая аллея с шумящими
верхами, в конце которой поблескивал выпуклыми стеклами маленький, но
исторически весьма ценный для народа дворец. Глядя сквозь ровную высокую аллею
на дворец, Чепцов испытывал сильное чувство ненависти. Чувство это, можно
сказать, было безадресным. Не дворец же, в самом деле, ненавидел он! Дворец
давно уже стал ведь народным достоянием, цитаделью передовой науки. Не аллею
же, в самом деле, ненавидел Чепцов. По аллее ведь гуляло подрастающее поколение,
в полном смысле смена! Да, конечно, не дворец и не аллею ненавидел Чепцов. Он,
вероятно, ненавидел именно дворец в конце аллеи. Именно завершение аллеи
дворцом вызывало в нем острейшее мужественное чувство ненависти.
Слегка еще подрагивая щеками от ненависти, он уходил в
темный и сырой угол парка, вынимал из кармана два грецких ореха и постукивал
ими друг о дружку. На стук с елки прямо в руки спускался маленький зверек,
белочка-свирестелочка. Он кормил грызуна лакомыми вещами, чесал ему хрупкий
бочок и даже иногда прикасался губами к забавным кисточкам на его ушах.
Потом он двигался вдоль литой чугунной решетки и здесь
иногда думал о своей душе. Конечно, он знал, что никаких душ в природе нет, но
его собственная представлялась ему большим темным и сухим мешком с
многочисленными карманами, ямками, перемычками. Чаще, однако, он не думал о
своей душе, а после кормления белки выходил на улицу и садился в трамвай для
прямого следования к дому. Так и сегодня…
…Еще от лифта он услышал стук пишущей машинки в глубине
своей квартиры. Нина дома и вновь загружена «халтуркой», как она стыдливо
называет перепечатку диссертаций разных жидочков-карьеристов. Ну ничего, еще
год или два придется девочке помучиться… Сама виновата – слишком большие
запросы! Вчера купила за сорок рублей французские духи. Половина ставки!
Четверть вознаграждения за многолетнюю верную службу! А пузырек – аптечный, и
еще не доливают сучата, вшивые французы, или наши девчата в магазине малость
отливают. Конечно, запах – сводящий с ума!
Он открыл дверь своим ключом и, как всегда, замер, не
переступая порога, в ожидании крика Полины Игнатьевны. Казалось, можно было бы
уже привыкнуть за столько лет, но он не мог привыкнуть и всякий раз ждал этого
крика с некоторым холодком в спине.
– Ля гер! Ля гер! Папашка! Папашка! Папашка францозиш!
Птичий, бессмысленно-издевательский жестяной крик, а потом
начало рыдания, обрыв… и молчание.
Тогда он вошел и не заглянул за ширму, а только сказал в ту
сторону:
– Да-да. Погоди. Сейчас.
Прошел на кухню, вынул из черного портфеля пакеты молока,
кефир, булки и оттуда с кухни увидел в глубине квартиры худую спину Нины, ее
светлую гривку и плечи, подрагивающие от быстрой машинописи.
– Папа, ты? – крикнула Нина, не
оборачиваясь. – А я думала, ты сегодня…
По обыкновению, она не закончила фразы и ушла в свою
трескотню.
Ясно, она думала, что он в институте дежурит, а он с
Филиппычем обмахнулся и заступает ночь, в баре.
– Пап, будь человеком! – жалобно попросила она.
– Чаю тебе, что ли?
– Покрепче!
Он поставил чайник на газ, переобулся в мягкие шлепанцы,
снял китель, повесил его в стенной шкаф, секунду подержал в руках потертый уже
вельвет Нининых джинсов (ради этой американской тряпки неделю стучала по
клавишам!), мимолетно понюхал джинсы в промежности (сорок рублей, духи, враг,
весна), закрыл шкаф, пошел к Полине Игнатьевне, извлек из-под нее судно,
мельком оглядел его содержимое (сегодня стул хороший, без слизи и крови), отнес
судно в туалет, опорожнил его и промыл соответствующим хлорным раствором, затем
водворил судно обратно под Полину Игнатьевну и влажным полотенцем протер ей
лицо.
