Супруг оказался легок на помине. Толя не успел дослушать
обнадеживающей фразы. К дому подкатила черная «эмка» со шторками, точно такая
же, как та, «позорная». Быть может – та же? Из «эмки» быстро вышли и
перепрыгнули через сугроб три крепкотелых офицера, нагруженные бутылками
коньяка и шампанского. Первый, с полковничьими погонами, весело крикнул:
– Полина, как у нас дела на фронте закуски? Батарея
прибыла!
Офицеры увлекли Полину Игнатьевну к подъезду с хохотом, с
громкими криками и с некоторым даже комизмом, как бы разыгрывая из себя пажей.
В дверях немного замешкались, Полина Игнатьевна обернулась, и Толя услышал, как
она сказала мужу:
– Бедный мальчик…
Офицеры, все трое, посмотрели на Толю, а один из них
склонился к ушку Полины Игнатьевны, поблескивая зубами и белками глаз. Это был
Чепцов. Толя сразу понял, о чем тот сейчас рассказывает блистательной даме.
Догадка подтвердилась.
– Да ну вас, Чепцов! – Дама махнула
перчаткой. – Идите уж, идите!
Офицеры вжались в дверь, а она сделала Толе прощальный жест
той же перчаткой и не без еле уловимого кокетства.
– Обязательно придите ко мне в школу. Завтра.
Обязательно. Я вас жду.
Дверь закрылась.
– Падла эмгэбэшная, – прошептал Толя и затрясся от
злобы.
Высший свет! Дворянские манеры! Толкователь трудов товарища
Сталина! А он-то расчувствовался, раскис, почувствовал вдруг тепло, какие
перспективочки раскрылись перед ним: плюшевые занавесочки, кремовые ночнички…
Не нужно мне вашего сочувствия, вы, гулии, чепцовы, лыгеры! Я волк, волчонок.
Яблоко действительно от яблони недалеко падает, и сын за отца – ответчик!
Лыгеры… Да-да, он вспомнил: она – полковничиха Лыгер, о ней
как-то с уважением говорил Филипп Егорович. Да, он о всех своих пациентах
говорит с уважением, как будто болезни и жалобы уже дают право на уважение. На
что же жалуется эта кобыла?
А может быть, действительно, болезнь дает право на уважение?
Может быть, так и следует поступать верующему, христианину – всех прощать,
никому не мстить? Хорошо, пусть так, однако имеет ли право христианин на
презрение?
Что есть презрение? Высокое ли это чувство? Духовное или
биологическое? Презирал ли Иисус своих палачей? Неужели он и к ним испытывал
только любовь? «Не ведают, что творят». Постичь до конца Иисуса нам не дано, но
ведь, с точки зрения нашей обычной логики презирать – это не значит мстить? В
презрении нет насилия?
Неожиданно, как это часто бывает в Магадане, повалил снег,
да такой густой, что скрылись из глаз все огни. Толя шел теперь, бодая головой
снегопад. Он не особенно и заметил-то перемену погоды – мститель Ринго Кид и
всепрощающий Христос занимали его ум.
После того как Мартин прочел ему Евангелие от Матфея, Толя
часто представлял себе сцену казни Христа. Вот пробивают Ему ладонь огромным
ржавым гвоздем, и вот ладонь уже не оторвать от перекладины. Вот пробивают Ему
вторую ладонь – как легко гвоздь проходит сквозь человеческое тело! – и
теперь Он уже никогда не сможет сам оторваться от этого странного сооружения.
На всякий случай Ему привязывают к столбу ноги – так вернее! Полная
беспомощность, полная власть палачей! Кто изобрел казнь на кресте? В чью голову
впервые пришла такая идея? Не зверь ведь изобрел! Зверь только убивает врага,
но никогда над ним не глумится. Страсть к глумлению над жертвой – качество человечье!
Однако есть и другие чисто человеческие качества – сострадание, например.
Глумление и сострадание – и то, и другое присуще человеку, не зверю…
Солнце над головой. Мухи облепили раны. Никогда не
оторваться от столба. Голгофа – потрескавшийся от солнца глиняный холм. Где-то
недалеко городская свалка. Его рисуют с тряпкой на чреслах, но, скорее всего,
тряпки не было, и стража глумилась над Его наготой. «Не ведают, что творят…» И
только? И даже не было презрения? Презрение – человеческое качество? Крест –
грубый контур Летящего… Что за странное существо – человек?
На перекрестке ударил такой сильный снежный заряд, что Толя
даже закрутился. Дико раскачивался над головой фонарь. В его неверных бликах
Толя разглядел группу согбенных граждан, медленно бредущих посредине улицы. Как
странно выглядела эта группа граждан обоего пола в пургу посреди барачного,
колюче-проволочного Магадана! Фетровые шляпы с заломом, боа из лисиц, макинтоши
с накладными карманами, туфельки на высоких каблуках. Позади группы тащился
кургузый «человек с ружьем». Приезжий бы удивился такой встрече в пургу. Толя –
ничуть не удивился, он часто их встречал. Это были зеки-артисты. Их
конвоировали сейчас на концерт во Дворец культуры.
Толя тащился в Третий Сангородок, в их комнату, где без
женщин все больше попахивало «мерзостью запустения». Тетю Варю тоже забрали.
Ходили слухи, что арестуют всю выпущенную по истечении сроков Пятьдесят
Восьмую. Никаких новых обвинений им предъявлено не будет, это точно узнал
Мартин от своей клиентуры. Те же самые обвинения 37-го года, по которым каждый
уже отбухал свою десятку. Обоснования? Решение соответствующих органов, вот
весь ответ.
Авторитет всего «соответствующего», всего верховного Толя
уже вышвырнул на помойку вместе с комсомольским значком в ту недалекую еще
ночь. Всего верховного, за исключением Самого Высшего. «Лучший Друг Советских
Физкультурников» еще занимал некоторое место в его душе.
Саня Гурченко говорил:
– Это главная сука. За яйца бы его повесил. Мартин
убежденно и спокойно утверждал:
– Гитлер и Сталин – два воплощения Антихриста.
Для Толи вождь как-то раздвоился. Парадный генералиссимус,
знаменосец мира в больших погонах, в кольчуге орденов, бронзовый, гранитный,
гипсовый – этот, может быть, и «главная сука», и «воплощение Антихриста». Другой
– симпатичный дядька с трубкой, с лукаво прищуренным глазом, «с головой ученого
в одежде простого солдата», этот, конечно, ничего не знает о злодеяниях. Он
хочет добра людям, снижает каждый год цены, склоняется к карте лесозащитных
полос – и прыроду пабздым! Генералы обманывают его! Если бы он приехал на
Колыму! Он никогда не приедет на Колыму!
А я никогда не вернусь в школу, никогда не войду в класс с
портретом маршала Берия, никогда не приму милостей магаданских полковничих. Я
стану свободным бродягой, монтером, шахтером, рыбаком – есть ведь в Союзе
обширные края без колючей проволоки! Потом, быть может, я получу образование,
может быть, стану врачом или ученым-математиком, или скульптором, или
музыкантом, а может быть, и не получу образования и не стану никем. Одно только
ясно – я буду свободным человеком и всегда буду писать стихи. Писать стихи и
никому их не показывать, возить их с собой в наволочке, как Велимир Хлебников.
Когда-нибудь Людка, которая выйдет замуж за Рыбу и станет полковничихой, встретит
усталого бродягу в кожаной куртке, вздрогнет и подумает с горечью – какая я
была дура!
