Любимая говорила с кем-то. Кто-то что-то ей верещал. Женские
дела. Вздор. А что, если во время разговора начать свою очередную – прости
меня, моя любовь, – очередную нежную атаку?
– Нет-нет, я не мешаю тебе, продолжай разговор, только
чуть-чуть повернись вот так, только чуть-чуть вот так… продолжай разговаривать…
Он наслаждался реальным ощущением жизни, а она продолжала
разговаривать по телефону и хмурила брови. Чего она хмурится?
– Нет, это невозможно, – говорила она. – Оба?
В один день?
– Но это немыслимо! – говорила она. – Оба и в
один день?!
– Ужас какой-то! – говорила она. – Не могу
поверить…
Тут у нее начали сокращаться матка и стенки влагалища, она
тихонько застонала и выронила трубку.
И все время, пока сокращались налитые кровью органы, пока
исторгалась секреция, красная трубка с эбонитовым наушником верещала детским
голоском-чиполлино:
– Да-да… представляешь… оба и в один день… оба и в один
день…
И вдруг он догадался – его обманывают! Опять ложь! Опять
паутина лжи! Он вырвался, не вкусив нескольких последних, самых сладких секунд,
и зашагал по комнате, босиком по мягкому ковру и, наконец-то, резко повернулся
к окну, к этому дикому глазу!
– Кто эти оба? Что с ними?
Глаз был как глаз: белок, зрачок, сеть кровеносных сосудов,
полное отсутствие мысли, чувства, идеи, души – словом, нормальный глаз.
– Почему ты не отвечаешь? Что случилось с парнями?
Она приподнялась на локте. Маленькие груди ее, так сильно им
измученные, свесились в сторону, словно зверушки. Она вся была мокрая и очень
молодая, несмотря на свой возраст.
– О ком ты, милый? Я не понимаю. Какие оба?
Он заметил – палец ее нажал рычажок, и в трубке теперь пел
добрый, но занудливый чехословацкий комарик. Ловушка лжи захлопнулась!
– Опять ты скрываешь от меня истину! Скажи мне прямо,
что с ними случилось, с теми учеными, с теми двумя? Они умерли? Загнулись? Не
считай меня за дурака!
– Не надо! – отчаянно завизжала она. –
Прекрати! Не надо об этом! Все это ерунда! Люби меня, люби, люби!
– А вот истерика – это лишнее, – спокойно тут
сказал он. – Ложь никогда не спасает и не приносит добра. Правда – вот
единственное наше оружие!
У него давно уже созрел план, но только сейчас, когда она
отвернулась в рыданиях, он смог его осуществить. Он сунул за пазуху вожделенную
штучку, красненький телефончик, ножницами быстро отхватил шнур, сильно
разбежался, оттолкнулся обеими ногами и, как в воду, головой вперед, или вниз,
или вверх, прыгнул в глаз.
Легко пройдя сквозь глаз, он оказался в безвоздушном, но
вполне пригодном для кувыркания пространстве. Он ожидал увидеть бездну, но
ощущения бездны не возникло, хотя конца и краю этому пространству видно не было,
и все оно, это пространство, было составлено из неисчислимого множества черных
невидимых частиц, а если какая-нибудь частица выделялась из этого невидимого
множества, то это могло означать только одно – эта частица подобна тебе, и вы
сближаетесь. Да, они сближались с Патриком Тандерджетом.
Добрый старый Пат, как долго я тебя не видел! Где последний
раз? Когда? Кто ты в общем-то такой?
Он тоже был без штанов, и все его хозяйство держалось чуть
сбоку, ибо в пространстве этом, естественно, царила невесомость.
Слабая улыбка появилась на наших лицах, когда мы сблизились.
Жалкие подобия воспоминаний посетили нас. В памяти возникало лишь что-то
низменное, какие-то гнусные детали, по которым обычно люди не вспоминают друг
друга: унитаз, пьяный стол с размокшими окурками, какая-то постыдная гонка, то
ли бегство, то ли преследование, мелькающие во мраке ряшки, чушки, хари,
собачье чувство за пазухой, то ли страх, то ли, наоборот, сознание своей
неудержимой и хамской мощи… как вдруг…
Как вдруг вспомнилось нечто истинное, нечто тревожное и
родное: ночь, крыльцо старого «Наца», поземка широким фронтом идет по Манежной…
– Да мы же на Луну летим! Разве не понимаешь?!
Тогда мы увидели огромную серебристую тарелку, и все стало
на свои места, мы обрели верх и низ, тарелка закрыла половину нашего
пространства, мы вошли в зону притяжения и стали падать на полянку среди острых
и невысоких лунных гор.
Прилунившись, мы увидели перед собой в коричневой и чуть
отсвечивающей пыли бетонный безжизненный блок непонятного назначения. Оглянувшись,
мы увидели тот же блок. К чему уж хитрить – он окружал нас со всех сторон. Два
этажа длинных балконов тянулись вдоль блока, красная полоска лозунга лепилась
между ними. Над краем блока в черном космосе там и сям стояли пики лунных гор,
похожие на корни зубов, а в одном месте виднелся влажный бордовый склон – как я
догадался, моя собственная печень.
Патрик, оказывается, за время нашей разлуки освоил технику
речи глухонемых. С ухмылочкой он что-то шурудил своими пальцами, как бы
объясняя мне все, что нас окружало и что нас ждет, будто бы он полностью «в
курсе дела». Он как бы предупреждал меня об опасности.
– Вздор! – сказал я ему в украденный телефончик,
который сейчас висел передо мною в невесомости. – Не валяй дурака, старый
дружище! Кого нам здесь бояться? Ясно, что форт этот построен тысячу лет назад
китайскими марксистами. Ясно, что все они вымерли. Здесь нет никого!
И тут же мы услышали гулкий голос:
– Ну, здравствуйте! Садитесь и рассказывайте. Что и
как?
Убиенный оживлением подполковник в отставке Чепцов медленно,
словно вождь тоталитарной нации, двигался по второму этажу лунного блока. Он
явно старалася произвести АВТОРИТЕТНОЕ впечатление. Быть может, на англичан
такая манера еще и действует, но мы-то, рашены средних лет, достаточно этого
нахлебались, и хочется такому деятелю дать только хорошего «пенделя под сраку»,
как говорили когда-то мужики-пивники в «Мужском клубе».
– Ха-ха, – сказал мне тут мой зарубежный друг,
хрустя своими пальцами, пощелкивая себя по горлу, выпучивая глаза и высовывая
язык. – Вы, русские, – инертный и туповатый пипл, завороженный роевым
инстинктом. Мы, свободные кельто-нормано-англо-саксо-американы, давно уже
поперли такую администрацию.
Вдруг Чепцов повел себя самым неожиданным образом. Поравнявшись
с нами, он сбросил с себя личину мрачноватого бонзы и перевесился с балкона,
будто веселенький старенький кирюха-сторож, весь морщинками пошел от
удовольствия встречи с земляками.
