ЗНАКОМА ЛИ ВАМ ФОРТЕПИАННАЯ ПЬЕСА «ВОСПОМИНАНИЕ О
МОЛОДОСТИ»? Розовая трава того вечера была, как всегда, неподвижна, а ты все
тужился, стараясь вызвать на поверхность хотя бы один мыльный пузырь
воспоминания. Между тем воспоминание сидело неподалеку под статуей охотницы
Артемиды, в виде скромной старухи, у ног которой лежала маленькая такса,
новорожденный львенок. Со всех сторон на нас надвигался огромный вечерний город
с его стеклянными плоскостями и головокружительными ущельями, где, как всегда в
погожие вечера, кишела предреволюционная жизнь.
МОЙ ЛОБ ШИРИНОЮ В ДВА ПАЛЬЦА, НО МЫСЛЬ ПРИТАИЛАСЬ ЗА НИМ,
хищнейшая мысль-недоносок сквозь глазки упорно глядит, сквозь кожу мою
прорастает, как полк энергичных стрелков, а уши, антенны радаров, следят за
пустыней небес!
Я очнулся от звука падающей воды. Я очнулся от острого
запаха мочи. Когда голова моя повернулась, я понял, что очнулся от звука
падающей, остро пахнущей мочи.
Голова моя лежала на полу, а следовательно, и все мое
остальное лежало на полу, а значит, и душа моя лежала на этом цементном полу.
Возле головы моей стояла банная оцинкованная шайка, в которую низвергались две
струи, одна желтая, другая прозрачная. Источниками этих струй были два пениса,
склонившиеся надо мною, как два средневековых солдата.
Еще раз куда-то повернувшись, я увидел и своего сморщенного
дружка, робко прикорнувшего на жестком ложе бедра. Я разглядел затем и
принадлежащее мне бедро с синим пятном, волосатую голень и невыразительную
стопу, за которой стояла железная койка, а на ней лежал голый мужчина,
скрестивший руки на груди и смеющийся в потолок.
Транс-фак-катаром приблизился бок мужчины, и под восьмым
ребром обозначилась основательная выемка и висящий рядом кожаный трансплантант,
похожий на пожелтевший стручок южной акации.
Все было на что-то похоже: пенисы на солдат, трансплантант
на стручок. Одни предметы напоминали другие. Лампочка под потолком смахивала на
Зоркое Око Судьбы.
Журчание мочи прекратилось, и оба пениса, глухо разговаривая
и рыча, шлепая босыми ступнями, куда-то удалились. Я приподнялся на локте и
заглянул в шайку, стараясь, однако, нe увидеть своего лица. В шайке отражалось
окно, забранное в железную решетку, и повисшая на этой решетке скорбная голая
фигура с обвисшими боковинами. Так я понял, что это за местечко – МЕДИЦИНСКИЙ
ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ!
Тот, на окне, кричал:
– Прав не имеете! Я член бригады коммунистического
труда! Я уже сто тысяч на сэкономленном топливе! Я на Доске почета! Отпустите,
отпустите, убийцы и сволочи!
Был солнечный хрустящий мороз, когда Толя фон Штейн-бок
приволок рюкзак с продовольствием в городское управление безопасности. Мальчик
еще с раннего детства испытывал недоверие к таким вот ярким морозным дням.
Безветрие, неподвижные сугробы, прочно установившийся низкий Цельсий – вот
штука, эти приметы вселяли в душу чувство беды и стыда за свою беду перед
массой безбедных граждан. Магаданская Безопасность любила уют и располагалась в
доме с четырьмя маленькими дорическими колоннами. Дом был похож на помещичий
особняк, и, при желании, юный фон Штейнбок мог вообразить, что явился
наниматься в гувернеры.
Однако желания такого у него не появилось. Он желал лишь,
чтобы приняли такую большую сверхнормативную передачу. Кроме того, он мечтал,
чтобы повторился тот единственный счастливый случай, когда мать везли с допроса
в тюрьму не в «воронке», а в легковушке и он увидел ее бледное и неестественно
оживленное лицо.
На крыльце, привалившись спиной к колонне, стоял здоровенный,
налитой салом и спиртом, малый. Нагольный полушубок наброшен был на его круглые
плечи, на боку висела кобура с пистолетом. Он ухмылялся от полного удовольствия
своей жизни, от полной завершенности своей персоны – рыцарь революции! –
и, вдобавок к этому удовольствию, уже с ленивым избыточным смаком он грыз
жареные семечки. Откуда, скажите, на границе вечной мерзлоты жареные
подсолнухи?
– Что, пацан, матуха припухает? – доброжелательно
обратился он к фон Штейнбоку. – Шамовку притаранил матухе? Дело! Да заходи
в дом! Чего стоишь, как неродной?
Толя проскользнул в темный коридор, почувствовав щемящую
благодарность к добродушному гиганту.
Между тем этот добродушный гигант, «загадочная русская душа
с потенциальным генетическим запасом добра», был бойцом комендантского взвода,
то есть расстрельщиком.
Ах, Толя фон Штейнбок, робкое существо с неясными порывами,
думал ли ты, стоя под вырезанной из фанеры и подзолоченной чекистской
стенгазетой «На страже», что породнишься когда-нибудь с прыщавым саксофонистом
Сам-сиком Саблером, что будешь спать в мраморной ямке на хвосте собственного
динозавра, что прославишься в Черной Африке как изобретатель микроскопа, что
прославишься как автор книг и формул и таинственный в ночи преемник Дон-Жуана,
и останешься все тем же Толиком фон Штейнбоком, даже лежа на цементном полу
медвытрезвителя в луже ядовитой алкогольной мочи.
– Але, мужики, дайте закурить! Эй ты, подбрось «Примы»!
Душа горит, курить хочется! Да вы люди или суки?
Теперь уже трое голых стояли на окне, вцепившись в решетку и
голосили в форточку. Я подполз к ним на четвереньках, встал, подтянулся на
решетке и занял свое место среди бугристых ягодиц.
За окном была глухая улица, светился асфальт под фонарем,
чуть покачивались верхушки кипарисов, и не видно было ни души.
– Нет никого, – пробормотал я. – У кого вы
просите?
– Нет никого, да? – агрессивно закричал
воспаленный худой парень с пушистыми бакенбардами, от которых его нагота
становилась еще постыднее. – А этого фрея ты не считаешь? – Он ткнул
пальцем в пустоту. – Вон, с поебалки идет и курит БТ, сучонок-эгоист!
Погоди, гаденыш, сам попадешь в вытрезвилку, хер тебе кто-нибудь даст покурить!
– Погоди! – завопили двое других. – Хер
получишь!
– Погоди! – завыл и я. – Эгоист сраный!
– У кого гарантия есть?! – с еще большей
запальчивостью вопросил парень в бакенбардах и тут же сам себе ответил: – Никто
не гарантирован от вытрезвилки, потому что милиция совсем озверела. Здесь,
между прочим, и нет особо пьяных. Вот ты, парень, возле параши лежал, так ты
ведь просто спал – да?
– Конечно, просто спал, – охотно подтвердил
я. – Спал, сны смотрел.
– А я о чем говорю! – завопил он и затряс
решетку. – Сильно пьяные с бабами сейчас лежат, их не трогают! Милиция
сама, сука, не просыхает! Травят бляди-эсэсовцы беззащитную молодежь!
– Вон еще трое идут! – закричал сосед справа,
раздутый, лысый и розовый альбинос. – Трое куряк! Але, мичман, брось
чинарик, будь человеком!
