– Война?! – восторженно вскричал Серебро. Гость
отрицательно покачал головой.
– Стройки? Плотины?
Гость опять покачал головой с мимолетной улыбкой.
– Неужели революция?
Гость взялся руками за голову: девки вокруг него визжали,
как целый взвод египетских солдат на берегу Суэцкого канала.
– Пресс-папье? – закричал Хвастищев в контуженное
ухо.
Гость глянул снизу таким тяжелым взглядом, что скульптор
сразу догадался – попал в точку!
– Девки, прекратите «веер»! Принесите кофе,
проститутки!
Несколько секунд гость сидел в каменном молчании, потом
разомкнул уста:
– Вы пригласили меня на сеанс скульптурного портрета, и
что я нахожу? Полураздетых людей, свистящих мне в уши? Ну, знаете…
– Действительно, безобразие, – сказал Серебро и
мгновенно «слинял» за спину ящера.
– Я вас пригласил? – тихо спросил Хвастищев.
– Может быть, мне уехать?
– Когда я вас приглашал? Давно ли?
– Может быть, вы нездоровы, Радий Аполлинариевич?
– Одну минутку! Вейт а минут, сэр! – Хвастищев
ринулся за «Смирение», чтобы перевести дух, по дороге прихватил за попку своего
татарчонка и шепнул ей: – Узнай его имя!
Скрывшись, он привалился к каменной глыбе и закрыл глаза.
– Что за бред? – спросил Игорь. – Ты
действительно пригласил его позировать?
– Возможно, – пробормотал Хвастищев. – Ты
знаешь, я тут гудел целую неделю, мало ли я мог сделать приглашений… но этого
беса не помню… кажется, вообще с бесами не общался, но кто знает… он мне
кого-то напоминает, а вспомнить не могу… черт знает, наверное, я его пригласил…
– Будешь лепить? – Игорь заглянул в «сквозную
духовную артерию». – Кларка уже сидит у него на коленях. Она завелась. Еще
минута, и прострочит старика, как дрель.
– Кларка! – позвал Хвастищев.
Она прибежала, приплясывая и кривляясь.
– Лыгер! Вообразите, вот смешная фамилия – Лыгер! Борис
Евдокимович!
Хвастищев скривился, как от приступа тошноты.
– Идите вместе с Тамаркой наверх, и чтоб духу вашего
здесь не было!
Его вдруг охватило глухое уныние, тоска, трясучка. Вся эта
обстановка: шутовское кривляние, бесштанные девки, зловещий утренний юмор и
пузырьки филогенеза… – все это расшатывало, размочаливало его и без того слабый
щит, высвистывало из щелей его схиму, хулиганским безудержным зовом тянуло
назад, в канавы, в грязные московские кабаки, в обтруханные постели, в
прокисшее пиво, в безумие фальшивой алкогольной свободы. Ну нет, я устою! Я
должен свалять нечто, Нечто Большое, я должен рассказать о своей мечте, я
должен служить Богу, Матери-Европе и волжским холмам! Мир в тишине. Ночное
сокровенное служение материалу – камню, глине, металлу… Однако, если сейчас
вырвать из рук друга бутылку и опорожнить ее наполовину, не нужно будет ждать
святых минут – мир сразу изменится, все засверкает, озноб восторга продерет
меня от макушки до пят!
– Если не хочешь его лепить, давай я сваляю, –
сказал Серебро. Отличный представитель эпохи парнокопытных.
Игорь был автором знаменитой галереи портретов под
лаконичным названием «Отцы». Это были портреты отечественной аристократии:
доярка, металлург, партработник, хлопковод, генерал, писатель… Никакого
гротеска, иронии, никакой вроде бы «подъебки», идеальная бронза, фотографически
точные портреты, придраться невозможно, но, когда галерея выстраивалась на
очередной тематической выставке, люди, знающие Серебро, а таких по Москве было
немало, хихикали в рукава и перемигивались – вот, мол, паноптикум, вот, мол,
воткнул им Серебро, пусть на себя посмотрят… Между тем «они» смотрели, и «им»
нравилось. Развивается спорный талант, говорили «они», развивается в правильном
направлении. Игореша на этом деле, между прочим, схлопотал себе «Государыню»,
то есть Государственную премию, бывшую Сталинскую.
Хвастищев заглянул в «сквозную духовную артерию». Борис
Евдокимович Лыгер после исчезновения жутких «комсомолок» вообразил себя в
одиночестве: нервно зевнул и, оглянувшись, быстрым вороватым движением поправил
во рту челюсть, а потом уже спокойно извлек из-под орденов расческу и причесал
свои небольшие, но вполне еще реальные волосы.
Узкий просвет «сквозной духовной артерии» как будто бы
приближал Лыгера к Хвастищеву. Скульптор смотрел на лицо старика, на обвисшие
мешочки кожи, на склеротических паучков, на редкие еще пятнышки старческой
пигментации, на пучочки седых волос, торчащие из ушей и из носа. Он слышал
свистящее дыхание и думал о том, что воздух уже царапает оболочки усталых
бронхов. Он вдруг преисполнился к своему визитеру теплым, чуть ли не щемящим
чувством.
Нечего искать в каждом пожилом человеке того чекистского
выродка. Прежде всего, перед тобой старик. Старая человеческая плоть, а плоть,
по мнению Бердяева, не является материей, а суть форма, сосуд. Жалость и
милость должно вызывать человеческое мясо, все эти соединительные ткани, жилы,
хрящи, косточки, лимфа – о лимфа! – кровь, роговидные образования, все,
что так быстро стареет и разрушается. Это отец твой, а не палач. Вылепи его
своим отцом. Вылепи его существом, вылезающим из кокона орденов, медалей и
жетонов. Вылепи ему большие глаза и вставь в них голубые каменья! А внизу
вылепи огромные ордена со всеми складками их знамен, с оружием, зубцами
шестеренок, солнечными лучами и письменами. Вылепи его человеческую слабую
кожу!
– Раз уж пригласил, так придется лепить, – сказал
Хвастищев другу.
– Ну и правильно! – одобрил Серебро. –
Временные компромиссы необходимы.
Сказав это, друг ушел из мастерской. Просто так, взял и
ушел, ничего не попросив, ничего не предложив! Каково? Значит, просто так
завалился старикашка Серебро, узнать, чем дышит старичок Хвастищев,
пофилософствовать, кирнуть? Быть может, возраст все же делает свое дело и
вместе с проплешинами и серебряными искорками, вместе с разными «звоночками»,
появляется и у их хамоватого поколения вкус к истинной дружбе?
– Сейчас, Борис Евдокимович, начнем работу! Хвастищев с
неслыханной бодростью выскочил из своего убежища.
