– Извини, я прослушал. Замечтался немного. Ты не можешь
ли повторить заново свою идею?
В отместку за раскаяние Пантелею пришлось выслушивать унылую
творческую идею номенклатурного сыночка, а заодно и познакомиться с изрядным
куском его жизни.
Они вдруг поплелись черепашьим шагом в черепаховом супе
Зубовского бульвара по черепам и черепкам великой эпохи, отмеченной еще
гигантскими иксами на здании телефонной станции, той эпохи, когда не было еще в
Москве такого движения, а по Садовому со свистом проносились лишь опермашины да
редкие папины «Победы», под вековечным советским неоновым призывом: «Если
хочешь знать новости в мире, имей газету в каждой квартире».
Может быть, как раз папаша «блейзера» и сочинил этот стих,
желая продолжить моссельпромовские традиции Маяковского, этот стих, что с крыши
генеральского дома своим трескучим полымем осветил нашу пьяную юность. Ведь это
уже под знаком этого призыва создал папаша «Гимн Родных Полей», за что был
отмечен золотым полтинником на грудь. Да, многое изменилось с той поры, и даже
«Гимн Родных Полей» стал анонимным медным воем без слов, многое изменилось, да
не все: остался вот на перекрестке ядовитый трескучий газ, остался и папаша
сам, и стул его не покачнулся. Итак, оказалось, что «блейзер» в недалекие
совсем времена женился вроде бы на жене вроде бы люксембургского посланника и,
по соответствующему советскому закону (есть, оказывается, и такой), уехал с ней
в Париж. На три месяца, старичок! Все как есть по закону! Три месяца в году
разрешается плешивому волосатому советскому мужу проводить с инопланетной женой
за пределами системы.
Там, в зарубежной столице, наш гвардеец столкнулся с язвами
разлагающегося капитализма – ты сам знаешь, старичок, гниль, аромат, мятежные
порывы… Там – в «Ля Куполь», старик!!! – там и зародилась идея, пылкая и
свободная трансформация романа нашего соотечественника Достоевского. Понимаешь,
на Западе сейчас колоссальные возможности пластического синтеза. Вообрази, пять
экранов над огромной сценой, а на ней крошечная фигурка Джона Леннона с
гитарой. Тебе интересно?
– Очень интересно, – сказал Пантелей и поклялся
себе выследить сегодня до конца пистон «блейзера». С кем он договорился? Кто
эта баба? Почему-то Пантелею казалось это крайне важным, крайне личным, его
почему-то просто бесила мысль о том, что «блейзер» сегодня будет ставить
какую-то бабу, как будто он у него ее отнимал.
– …а в углу сцены десятиметровая кинетическая
скульптура из фольги, дюраля и неоновых трубок. Это, конечно…
– Старуха процентщица? – предположил Пантелей.
– Что-что? – вскричал вдруг «блейзер» с таким
ужасом, словно увидел кинетическое чудовище прямо перед собой. Усища его
вздулись, а пальцы бросили руль и впились в лоб.
В немом кошмаре «Мерседес»-автоматик покатился с правой
полосы влево, подставляя бок всему безумному потоку транспорта, пересек
сплошную осевую, развернулся на триста градусов и наконец заглох.
Невероятность этого мгновенного и страшного круга-ля
потрясла Пантелея, однако он, как всякий нормальный гражданин, тут же позабыл
об опасности и тут же вообразил себе еще более страшные, чем опасность,
действия милиции. Как всех современных людей, его больше волновала проблема
наказания, чем преступления.
Три инспектора бежали к ним с разных сторон, на бегу крича
что-то в свои «уоки-токи». Выскочил офицер из стакана. От Зубовской по
резервной полосе уже неслась сине-желтая «Волга», а с Крымского моста
скатывался мотоцикл.
Голова водителя между тем лежала на руле. Он скрежетал
зубами, кашлял, коротко всхлипывал. Уж не тронулся ли? Пантелей потряс его за
плечи.
– Гениально, – задушенно прохрипел «блейзер» и
поднял голову. Голова его сияла огнем ее глаз. Творческий счастливый огонь. Безумие
творца. – Гениально! – вскричал он и полез к Пантелею с объятием,
задышал ему в лицо луком, аджикой, полупереваренной бастурмой. – Старуха
процентщица – кинетическая десятиметровая скульптура из дюраля! Нет, я не
ошибся, только ты нам нужен! Только твоя парадоксальная голова! Сегодня же даю
телеграмму фон Штейнбоку!
Милиция, видя, что «Мерседес» не убегает, теперь
приближалась шагом. У всех офицеров были спокойные, даже приветливые лица
садистов.
– Кому-кому ты дашь телеграмму? – спросил Пантелей
осторожно, не веря своим ушам, не веря в надежность связи органов слуха с
глубоко запрятанным органом памяти. Связь органов между собой частенько
казалась ему полнейшей липой.
– Моему другу Анри Фон Штейнбоку. Не слышал? Гениальный
композитор и смелый продюсер! Вот такой парень! – На правой руке
«блейзера» оттопырился большой палец, похожий на древнеяпонское изображение
пениса, тем временем левая рука небрежно протянула в окно красную книжечку.
По силам порядка прошла вдруг странная живая волна: книжечка
поплыла из рук в руки, раскалывая кирпичи, открывая жемчуга, развеивая грозовые
хмари и развешивая вокруг лазурь, комфорт, тепло и радость.
– Вот уж не ожидали, – сказал, возвращая книжечку,
капитан из стакана. – Можно сказать, неожиданный сюрприз. Разрешите передать
от вас привет всему подразделению? Будьте, пожалуйста, немного осторожнее.
Всего хорошего! Капитан Бушуев.
– Что произошло? – пробормотал Пантелей, когда они
отъехали.
– Ничего особенного. Я ведь почетный милиционер Москвы.
Поставил однажды графоманскую пьеску о героях в серых мундирах, ну, сам
понимаешь, бешеный успех, диплом, почет… Итак, идея! Этот самый Анри Фон
Штейнбок, богач, кутила, артистическая натура, берется финансировать все
предприятие. Каково, старичок, будет звучать – Фон Штейнбок, Сальватор Дали,
Джон Леннон, Пантелей Пантелей и я?! Европа уссытся!
– И Достоевский еще, – скромно добавил Пантелей.
– Плюс Федор Михайлович, – спокойно согласился
«блейзер».
Они оставили машину в тихом переулке и пошли пешком.
Переулок был улыбчив, патриархален, весь в трепете юной листвы, в пятнышках
света. Трудно было даже вообразить рядом дикую карусель Садового кольца.
Простая добрая старуха шла навстречу Пантелею и «блейзеру», толкая перед собой
коляску, а из коляски на них внимательно и дружелюбно смотрели карие глаза
крошечной девочки.
Они шли по мостовой в своих темных очках, усах, в мелких
каких-то цепочках, брелочках, колечках, в мелких пометках своего
псевдосвободного сословия, а коляска ехала по тротуару, и девочка-крохотуля,
ничуть не боясь, сказала «дяди» и засмеялась, подняв пальчик. А ведь столько в
них было всякого, что, пожалуй, иное дитя испугалось бы.
