– Cherto, – сказал он, – и Ди Массимо получал от него деньги, как он и пишет. Правда, он рассказывает совсем другую историю, как ты понимаешь.
– Но если все банковские проводки, о которых пишет этот человек, все данные о телефонных разговорах и расписки…
– Им можно доверять не больше, чем puttana, клянущейся в любви, cara. Сейчас существует масса способов манипулировать информацией, а этот лондонец, видимо, полагает, что я об этом ничего не знаю. Подозреваю, что этот человек хочет, чтобы я занялся проверкой всей этой ерунды, – Сальваторе кивнул на отчет, лежащий между ними, – потому что это займет мое время и уведет меня в сторону от правды. Для него я итальянский дурак, который пьет слишком много вина и не может определить, когда его водят за нос, как того осла.
– Какая ерунда. О чем ты говоришь?
– Я говорю о том, что синьор Доути очень хочет, чтобы я прикрыл это расследование, по которому пройдет только Ди Массимо, и никто больше. Или, может быть, Ди Массимо и профессор. Но в любом случае сам он останется в стороне.
– Но ведь это вполне может быть правдой, нет?
– Все может быть.
– Но даже если это неправда, даже если этот англичанин руководил синьором Ди Массимо во время похищения… Что ты сможешь сделать с ним отсюда, из Лукки? Ведь нельзя же добиться экстрадиции только на основании подозрения. А как ты сможешь что-то доказать?
– Этот документ, – Сальваторе указал на отчет, – говорит о том, что Доути считает, что я еще раньше не запрашивал данные по банковскому счету Ди Массимо, Биргит. Он думает, что у меня нет копии этого счета. Он думает, что я не сравню ее с тем, что он прислал мне сегодня. И он не знает, что у меня есть вот это.
Из кармана пиджака старший инспектор достал копию открытки, которую получил от капитана Миренды, и протянул ее Биргит. Женщина прочитала ее, фыркнула и вернула назад:
– Что значит Khushi?
– Так он ее называет.
– Кто?
– Отец девочки…
И Сальваторе объяснил все остальное: как открытка попала от Скуали к ребенку и как девочка хранила открытку под матрацем на вилле Ривелли. Конечно, сказал он ей, Скуали мог выдумать текст, но он не мог выдумать Khushi. Тот, кто написал записку, знал детское прозвище ребенка. А таких людей было очень немного.
– Это его почерк? – спросила Биргит.
– Кого? Скуали?
– Нет, отца девочки.
– У меня не слишком много материалов для сравнения – только те документы, которые профессор заполнял в пансионе, и я не эксперт по почеркам, – но мне кажется, что почерки идентичны. Думаю, что лицо профессора сразу скажет правду, когда я покажу ему открытку. Мало кто умеет хорошо врать. Кроме того, очевидно, что его дочь поверила, что записка написана им.
Однако Биргит сделала очень хорошее замечание, сказав:
– А она сможет отличить почерк своего отца? Подумай о Бьянке. Она твой определит? Что ты ей когда-нибудь писал, кроме слов: «Люблю тебя. Папа» на поздравительной открытке?
Сальваторе кивнул, отмечая, что это хороший аргумент.
– И если это его почерк, то разве это не подтверждает то, что англичанин говорит правду? Профессор пишет открытку и передает ее – или пересылает – Микеланджело Ди Массимо, который начинает действовать: нанимает Скуали, чтобы увести ребенка с mercato, потому что сам не хочет участвовать в публичном похищении.
– Все это верно, – сказал Ло Бьянко. – Но в настоящий момент меня интересует уже не похищение девочки. – Он повернулся на скамейке так, чтобы видеть свою экс-супругу. Несмотря на все их различия и на то, что ее страсть к нему – к его сожалению – так быстро прошла, у Биргит была хорошая, светлая голова и ясный ум. Поэтому он задал ей вопрос, который хотел задать с самого начала: – Расследование похищения девочки у меня отобрали. По правилам, я должен передать эту открытку Никодемо Трилье, vero? Но если я это сделаю, то все, что связано с Таймуллой Ажаром, у меня тоже сразу же отберут. Это ты понимаешь, не так ли?
– Что же у тебя отберут? – резко спросила она.
Сальваторе рассказал ей о причинах смерти Анжелины Упман и добавил:
– Убийство – гораздо более серьезное преступление, чем похищение. Пока Никодемо – и давай уж будем честными до конца – Пьеро Фануччи занимаются делом о похищении с Микеланджело Ди Массимо в качестве главного фигуранта, у меня есть возможность работать с отцом девочки, которой я буду лишен, если отдам Никодемо эту открытку.
– А, тогда это все меняет. Я поняла. – Биргит потерла руки, как будто прогоняя любые сомнения Сальваторе в правильности того, что он собирался сделать. – Я бы посоветовала вот что: не показывай никому открытку, и пусть Фануччи утонет в собственном дерьме.
– Но позволить, чтобы Ди Массимо один ответил за похищение ребенка… – пробормотал инспектор.
– Во-первых, ты не знаешь, когда эта открытка попала в Италию. Ты даже не знаешь, кто ее послал. Ей может быть тысяча лет, и написали ее по совсем другому поводу – например, подарок маленькой девочке от ее отца, – или, может быть, кто-то на нее случайно наткнулся и увидел, как ее можно использовать… Возможно все, что угодно, милый, – сказала она, но тут же покраснела и исправилась на «Сальваторе». – Да и вообще, не пора ли проучить Пьеро? Я предлагаю позволить ему выкаблучиваться перед газетами столько, сколько он хочет – «Ди Массимо – преступник! У нас есть доказательства! Под суд негодяя!» – а потом послать копию этой открытки адвокату Ди Массимо. Ты ничего не должен Пьеро. И, как ты уже сказал, убийство будет посерьезнее похищения. – Биргит улыбнулась. – Вот тебе мое слово: сделай самое худшее из того, чего он от тебя ожидает! Разгадай убийство и похищение и отправь Фануччи прямо в ад.
Сальваторе улыбнулся в ответ и слегка скривился от боли.
– Вот видишь? Именно из-за этого я в тебя и влюбился.
– Если бы эта любовь длилась подольше… – был ее ответ.
Лукка, Тоскана
Вернувшись в офис, Сальваторе обнаружил в центре своего стола стопку фотографий, сделанных трудолюбивейшей Оттавией Шварц. На них были изображены все, кто присутствовал на похоронах Анжелины Упман.
– Бруно был там, Сальваторе.
Он поднял глаза. Оттавия увидела, как он пришел, и проскользнула в кабинет следом за ним. И побледнела, увидев его лицо.
– Il drago? – сразу догадалась она и в нескольких ярких выражениях предположила, что il Pubblico Ministero должен сделать с самим собой.
Затем она подошла к столу и показала Даниэля Бруно, с его выдающимися ушами, стоящего в группе мужчин, утешающих Лоренцо. Достала еще одну его фотографию – на этой он наклонил голову к Лоренцо, стоящему около могилы. «Ну и что? – спросил себя Сальваторе. – Почему это должно было значить больше, чем разговоры со всеми остальными людьми, присутствовавшими на похоронах?» Как и Мура, Бруно был игроком городской футбольной команды. Что, Оттавия хочет сказать, что он единственный из всей команды приехал на похороны возлюбленной Муры? Конечно, это было не так. На похоронах присутствовали и другие члены команды, и родители мальчиков, которых Лоренцо тренировал в частном порядке. Приехали и другие представители местного общества. Так же, как и семья Упман.
