Открылась дверь кабинета. Рядом с секретарем маячили теперь
два плечистых парня в клетчатых пиджаках.
– Ай-я-яй, Витольд Яковлевич, – покачал головой
Сабашников. – Я вас всегда держал за человека со вкусом. Ая-я-яй,
батенька, фи-фи-фи…
– Это, должно быть, комсомольцы Урала? – спросил
Лучников, разглядывая молодых людей.
– Позвольте мне задать вам встречный вопрос, господин
Лучников. Для чего вы спрашиваете о Сталине? – генерал взирал на визитера
с ложной любезностью, которая, разумеется, предполагала за собой угрозу.
– Нам приходится иметь дело с наследниками
генералиссимуса, – усмехнулся Лучников.
– Ах, Витольд Яковлевич, Витольд Яковлевич… – продолжал
укорять генерала, словно нашкодившего мальчика, Сабашников. – Пугаете нас
тремя мускулистыми гомосеками. Это безвкусно…
– Что за вздор, Петяша? – фон Витте и в самом деле
говорил слегка шкодливым тоном. – Молодые люди – мои служащие…
– Хотите знать, генерал, почему я вас считаю
говном? – светским тоном осведомился Лучников и стал развивать свою
светскую мысль, прогуливаясь по кабинету, в котором теперь уже отчетливо
виделись ему признаки упадка и гниения, умело, но не бесследно прикрытые
спешной уборкой: отставшие обои с мышиным запашком, радиосистема
пятнадцатилетней давности да еще и с отломанными ручками, на карте мира
треугольник пылищи едва ли не в палец толщиной, случайно, видимо, обойденный
мокрой тряпкой и сейчас под лучом солнца нависший над желтоватыми от ветхости
льдами Гренландии.
– Вы – говно, потому что вы слишком рано отдали свои
идеалы. Вы дрались за них не больше, чем Дубчек дрался за свою страну. Дубчек,
однако, хотя бы не продался, а вы немедленно продались, и потому вы в сотни раз
большее говно, чем он. Вы еще прибавили в говенности, ваше превосходительство,
когда взяли за свои идеалы слишком малую цену. Поняв, что продешевили, вы
засуетились и стали предлагать свои идеалы направо и налево, и потому говна в
вас еще прибавилось. Итак, сейчас, к закату жизни, вы можете увидеть в зеркале
вместо идейного человека жалкого, низко оплачиваемого слугу трех или четырех
шпионских служб, то есть мешок говна. Кроме всего прочего, даже и сейчас,
встречая сардонической улыбкой слово «идеалы», вы увеличиваете свою говенность.
Наемные бандиты во время этого монолога вопросительно
заглядывали в кабинет: должно быть, никто из них не понимал по-русски. Генерал
же явно слабел: политическая хватка покидала его, напряжение оказалось слишком
сильным – челюсть отвисла, глаза стекленели.
Лучников и Сабашников беспрепятственно вышли из квартиры и
через несколько минут оказались за столиком кафе на тротуаре Елисейских Полей.
– Мне немного стыдно, – сказал Лучников.
– Напрасно, – сказал Сабашников. – Старая
сволочь вполне заслужила твое словечко. Как это могло ему прийти в голову
поразить наше воображение такой стражей? Даже если предположить, что он
побаивается тебя, то ведь меня-то он уже сто лет знает как жантильного
человека. Сколько раз в его смрадной норе играл я с ним в «подкидные дураки»! А
он, видите ли, изображает из себя Голдфингера!
Сабашников ворчал, двигая перед собой из руки в руку бокал
«кампари-сода», в этот раз, кажется, нс играл, а на самом деле злился.
Между тем наступал волшебный парижский час: ранний вечер,
солнце в мансардных этажах и загорающиеся внизу в сумерках витрины,
полуоткрытый рот Сильвии Кристель над разноязыкой толпой, бодро вышагивающей по
наэлектризованным елисейским плитам.
– А вот тебе, Андрей, я тоже приготовил
словечко, – вдруг, словно собравшись с духом, после некоторого молчания
проговорил Сабашников. – Помнишь наше гимназическое «мОбил-дрОбил»?
– Ну, помню, и что? – хмуро осведомился Лучников.
Разумеется, он помнил весьма обидного «мобила-дробила», которым они в гимназии
награждали туповатых и старательных первых учеников, большей частью отпрысков
вахмистров и старшин.
– А вот то и значит, что ты, кажется, на своем ИОСе и
на своем СОСе становишься настоящим «мобилом-дробилом».
Престраннейшим образом Лучников почувствовал вдруг едкую
обиду.
– Кажется, ты сейчас не шутишь, Сабаша.
– Да вот именно не шучу, хотя и редко это со мной
бывает, но вот сейчас, понимаешь ли, не шучу и не играю и потому только, что
ты, мой старый друг, стал таким «мобилом-дробилом»!… Неужели ты все это так
серьезно, Андрей? С такой звериной, понимаешь ли, серьезностью? С такой
фанатической монархо-большевистской идейностью? Ты ли это, Луч? Неужели вся жизнь
уже кончается, вся наша жизнь?
– Я всегда держал тебя за единомышленнику,
Сабаша, – проговорил Лучников.
– Да конечно же единомышленники! – вскричал
Сабашников. – Но ведь именно по несерьезности мы с тобой единомышленники.
Да ведь мы даже и в Будапеште с тобой шутили, а ведь критики наши в адрес
«мастодонтов» вообще без смеха нельзя читать. Также ведь и Идея Общей Судьбы…
конечно… я не отрицаю, все это серьезно… как же иначе… но… но ведь все-таки…
хотя бы… хоть немножечко несерьезно, а?
Он выжидательно замолчал и даже как бы заглянул другу в
глаза, но Лучников выдержал взгляд без всякого гимназического сантимента, с
одной лишь нарастающей злостью.
– Нет, это совсем серьезно.
– Ты отравлен, – тихо, на полном уже спаде,
проговорил Сабашников.
Дикая злость вдруг качнула Лучникова.
– Выродки, – проговорил он, как бы притягивая
ускользающие сабашниковские глаза. – Твоя возлюбленная «несерьезность»,
Сабаша, сродни наследственному сифилису. Прикинь, во что обошлись русскому
народу наши утонченные рефлексии. Вечные баттерфляйчики на лоне природы! Да
катитесь вы все такие в жопу!
