■
Девятого мая 1945 года по радио торжественно сообщили о великой победе. Ленина услышала это на заводе «Динамо» и испытала чувство невероятного облегчения и глубокую усталость. Однажды по Садовому кольцу вели пленных немцев, и Ленина вышла на улицу Герцена, туда, где она пересекается с Садовым, чтобы собственными глазами увидеть поверженного противника. Собравшиеся толпы людей в полном молчании смотрели на проходившие мимо колонны немецких пленников с замкнутыми лицами, она помнит сильный запах их кожаных ботинок и ремней. За военнопленными следовали поливальные машины, демонстративно смывая потоками воды следы фашистов. Даже один из десяти не вернулся на родину.
Яков с семьей переехал в более просторную и современную квартиру. Из командировки в Германию, целью которой было демонтировать немецкие ракетные лаборатории и доставить оборудование в конструкторское бюро Лавочкина, он своим ходом пригнал в Москву трофейный «мерседес». Это был огромный, сверкающий черным лаком автомобиль, знак высокого положения. Яков разъезжал в нем по Москве сам и приглашал покататься девушек; в конце концов об этом стало известно Варваре, и она закатила ему страшную сцену ревности. Тем временем Яков получил новое назначение — пост руководителя советской ракетной программы, которая находилась в стадии становления и для выполнения которой предполагалось использовать пленных немецких специалистов. Этот пост открыл для всей семьи особые привилегии, но они не спешили делиться ими со своими бедными родственниками. Ленина и Людмила еще долго после войны жили очень скромно, даже бедно. В этой серой будничной жизни яркими пятнами вспыхивали военные парады и многолюдные демонстрации с красными знаменами и лозунгами, и призывами, которые неслись из громкоговорителей, — тогда люди испытывали огромную гордость за достижения Родины. Всякий раз, когда Ленина с Сашей, чью грудь украшали орденские колодки, выходила погулять с новорожденной дочкой Надей, она надеялась, что уж для этой крошки детство будет счастливым.
■
Согласно официальному приговору, который получил Борис Бибиков — «десять лет без права переписки», — его должны были освободить в июне 1947 года. Хотя шансы, что он пережил лагерь и войну, были слишком малы, Ленина продолжала надеяться на его возвращение.
Даже после всего, что они пережили, семья Бибиковых сохраняла наивную веру в справедливость и порядочность советской системы. Подобно десяткам миллионов других родственников репрессированных, они считали, что именно их близкие оказались жертвами какой-то ужасной ошибки. Исполненная непоколебимой уверенности в том, что справедливость в конце концов восторжествует, мать Бориса, Софья Наумовна, постоянно отправляла на имя министра внутренних дел запросы о судьбе своего сына. В течение многих лет ее письма оставались без ответа, однако это не поколебало ее веру. Но вот наступил срок освобождения Бориса, а известий все не было.
Ленина (слева) с подругой. Москва. Конец 40-х.
Зимой 1948 года Ленине, которая вынашивала второго ребенка, пришлось уехать в калужскую деревню, где жила мать Саши, Прасковья. Там было много молока, и на время родов можно было оставить маленькую Надю на попечение соседок. Саша учился в юридическом институте и вынужден был остаться в Москве. Но каждую субботу он садился в поезд со своим стареньким велосипедом, который чинил собственноручно, ехал на нем (это с протезом!) от Калуги до деревни, проводил с семьей один день и в воскресенье вечером возвращался на велосипеде обратно, чтобы успеть на московский поезд.
Однажды Саша привез в деревню письмо со штемпелем «Карлаг» — без конверта, свернутое треугольником — такие приходили от солдат с фронта. Письмо было от Марфы. Она писала, что прошлой весной ее освободили, что живет она рядом с лагерем «под административным надзором» и что у нее родился мальчик по имени Виктор. Его отец — священник из их лагеря, которому она спасла жизнь. Но после освобождения он возвратился к своей семье, куда-то на Алтай.
Теперь Марфа ожидала обещанного разрешения выехать из Казахстана, но не знала, куда ехать, так как у нее не было паспорта. Ленина поняла, что́ имеет в виду мать — в ее проездных документах значилось, что она бывшая политзаключенная, а потому может проживать не ближе сто первого километра от крупных городов. В крохотной московской квартирке Ленины каждый метр был на учете, но Прасковья заявила, что Ленина обязана устроить Марфу в Москве. Ленина написала матери, чтобы та не обращала внимания на запрет и, как только сможет, приехала жить к ним в столицу. На следующий день Саша отправил это письмо.
Локомотив медленно вполз на Курский вокзал, извергая дым и сажу. Из-за нехватки подвижного состава люди приехали в вагонах для перевозки скота. Марфе не разрешили купить билет на обычный поезд из Семипалатинска, поскольку у нее отсутствовали нужные документы, и она ехала на случайном поезде, полном таких же беспаспортных бродяг, как и она. Предварительно Марфа отправила дочери телеграмму о своем приезде. Из поезда вылезли толпы пассажиров — в основном бывшие осужденные, измученные и грязные после пятидневной дороги.
В памяти Ленины мать осталась женщиной видной, модно одетой супругой крупного партийного руководителя. Сейчас по платформе медленно брела старуха, скорее похожая на нищенку, — грязная, в лагерной телогрейке, с узелком в руках. Она была одна.
Марфа едва улыбнулась, увидев тяжело переваливающуюся дочь, беременную вторым ребенком. Они обнялись и заплакали. Ленина спросила, что случилось с ее маленьким сыном. «Он умер», — коротко ответила Марфа, явно не желая вдаваться в объяснения, и заторопилась к выходу. Они молча доехали на метро до «Краснопресненской», потом Ленина заставила мать пойти в баню, что рядом с зоопарком, вымыться и вывести вшей перед появлением в их доме.
Добравшись наконец до полуподвальной квартирки на улице Герцена, где жила ее дочь с семьей, Марфа впала в крайнее раздражение. Она жаловалась, что приготовленная ей кровать слишком мягкая и что внучка слишком громко кричит. До полуночи Саша утешал заплаканную Ленину, а его теща расхаживала по кухне не в силах заснуть.
На следующий день Ленина отправилась за Людмилой в Салтыковку. Когда сестры приехали на улицу Герцена, они застали мать, нетерпеливо ожидавшую их у дверей квартиры в конце длинного коридора. Первое, что увидела Марфа, была прихрамывающая фигурка младшей дочери. Марфа позвала ее и, когда девочка подбежала к ней, завыла. Тот страшный вой запомнился Людмиле на всю жизнь. Последний раз Марфа видела ее упитанным и радостным ребенком, а через одиннадцать лет нашла хромым, истощенным четырнадцатилетним подростком.
Марфа долго с плачем прижимала дочь к себе. Рассказывая сейчас об этой встрече, Мила покачивает головой, пытаясь вспомнить свои ощущения в тот момент. Но она ровным счетом ничего не почувствовала. «Наверное, я обняла ее, может быть, назвала мамой. Но я не помню».
Для Милы понятие «мама» приобрело почти абстрактный смысл: в обстановке детского дома, где прошло ее детство, для него не было места. Она не помнила родителей, если не считать смутного воспоминания об аресте матери. А когда Ленина сообщила ей, что их мать жива, она послушно стала писать ей в Карлаг, но ее заверения в любви были, по правде говоря, придуманы. Мила не знала, что значит мама, разве что по книгам, и понятия не имела, что такое дочерняя любовь.
