В тот же день, после отела, Марфа помогала собирать трупы зэков, скончавшихся во время этапа. Вместе с другой женщиной она грузила их на телегу, которую потом, уже одна, тащила далеко в степь, к месту массового захоронения. Но тут запах мертвечины учуяли шакалы и стали ее преследовать, и тогда Марфа, чтобы спастись, бросила им труп на растерзание. Срок лагерного заключения окончился для Марфы в начале 1948 года, но ей не разрешили вернуться домой. Сначала ее выпустили под «административное наблюдение», что означало проживание в деревне, неподалеку от лагеря. Со священником, имя которого она так и не назвала, они поселились в избе на окраине Карлага, завели небольшой огород и исполняли разные работы для работников лагеря.
Марфа почти ничего не рассказывала про своего лагерного «мужа» и про сына Виктора, который умер перед самым ее возвращением в Москву. Но Ленина всегда подозревала, что, когда священник вернулся к своей семье, Марфа просто отказалась от ребенка, отдав его местному доктору или в детский дом. Ленина никогда не приводила в пользу своего предположения никаких доказательств, она просто подозревала, что могло быть именно так, потому что «чувствовала это сердцем». В 2007 году жизнь свела Ленину с неким прокурором по имени Виктор Щербаков; правда, сопоставив факты, убедилась, что этот человек не ее пропавший единоутробный брат, а почти однофамилец ее матери. Поразмыслив, Ленина, которой было уже восемьдесят два года, решила больше не искать малыша, пропавшего в 1948-м. «Что, если я его найду, а он окажется обыкновенным негодяем? — спрашивала она. — В нем нет крови Бориса, которая сделала нас порядочными людьми. В нем течет кровь Марфы, а ее нам и так хватает!»
Вместо обычного паспорта Марфе выдали справку об освобождении и специальное свидетельство, навсегда запрещающее ей жить вблизи крупных городов. В Советском Союзе в 40-е годы было множество таких людей, обреченных на бесправную жизнь.
К счастью для Марфы, Саша уже работал младшим юристом в Министерстве юстиции и нашел лазейку, чтобы спасти ее. По тюремным документам Марфа проходила под фамилией Щербакова — ее русифицированной девичьей фамилией. Но в свидетельстве о рождении стояла украинская фамилия Щербак, и Саша уговорил сотрудников милиции выдать паспорт Марфе Щербак — женщине, не имеющей никаких ограничений на выбор места жительства. Таким образом, по документам Марфа была обыкновенной советской гражданкой. Но в семье знали, что душа ее разбита.
Детский дом, где воспитывалась Людмила, имел свою производственную базу: швейную мастерскую и механический цех. Большинство сверстников Людмилы заканчивали только семь классов и после годовой практики уезжали работать на текстильные фабрики в Иваново. Учительница Людмилы обратилась к местным властям с просьбой, чтобы те позволили девочке закончить десятилетку в другой местной школе, — тогда она сможет поступать в университет. Разрешение дали, а Людмиле пришлось оплачивать свое содержание в детском доме — она занималась с младшими детьми и устраивала любительские спектакли. Вот тогда она и выработала свои особые педагогические приемы, которые использует и по сей день. В дальнейшем она стала очень строгой преподавательницей русского языка, перед которой робели все английские студенты; на занятиях она не терпела никакой болтовни и ошибок, зато бурно радовалась каждому успеху своих учеников.
Если бы Сталин не умер 5 марта 1953 года от кровоизлияния в мозг, жизнь моей матери наверняка потекла бы по иному руслу.
Людмила блестяще закончила салтыковскую школу, получив серебряную медаль (она до сих пор помнит ошибку в сочинении, из-за которой лишилась золотой медали, — пропустила запятую между словами: «гиппопотамы, или бегемоты»). При Сталине дочь «врага народа» не могла и мечтать об университете. Скорее всего, Мила поступила бы в областной педагогический институт и всю жизнь проработала бы школьной учительницей.
Завуч детдома Н. И. Сумарокова, «из бывших», вызвала Милу в кабинет директора и сказала ей: «При поступлении в университет напиши в автобиографии, что ты выросла в детдоме, родителей своих не помнишь, тебя вырастила и воспитала Родина».
В сентябре 1953 года Людмила стала студенткой исторического факультета самого престижного советского университета. Узнав, что она принята, Мила воскликнула: «У меня выросли крылья!»
■
Смерть Сталина принесла надежду и на возвращение из лагеря отца. В 1954 году МВД, которому суждено было стать наследником НКВД, прервало свое семнадцатилетнее молчание о судьбе Бориса Бибикова. В ответ на очередной запрос Софье Наумовне сухо сообщили, что Бибиков Б. Л. в 1944 году скончался от рака в тюремной больнице. Тогда Софья Наумовна обратилась к первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву с просьбой — хотя бы имя Бибикова очистить от несправедливых обвинений. Письмо послушно легло в досье ее сына.
Уважаемый Никита Сергеевич, — писала она. — Обращаюсь к вам как старая женщина, мать троих сыновей-коммунистов. Остался у меня только один, Яков, который служит в рядах нашей доблестной Советской Армии. Второй, Исаак, погиб на фронте Великой Отечественной войны, защищая нашу Родину. Третий, Бибиков Борис Львович, был арестован в 1937 году как враг народа и приговорен к десяти годам заключения. Срок его заключения истек в 1947 году.
Никита Сергеевич, мой сын… Я чувствую, я уверена, что Борис невиновен, что его арестовали по ошибке. Можно ли спустя восемнадцать лет разобраться в его деле и реабилитировать его? Я до сих пор не могу узнать правду о том, что случилось. Мне восемьдесят лет, я не являюсь членом партии, но я честно учила моих детей любить свою Родину и преданно ей служить. Она дала им жизнь, здоровье и знания для торжества коммунизма, для мира на земле, для процветания их великой отчизны… Дорогой Никита Сергеевич, прошу вас взглянуть на это дело как коммунист, и если мой сын невиновен, реабилитировать его. С уважением, Бибикова.
Дело Бориса Бибикова было вновь открыто в 1955 году, во время первой кампании по реабилитации, то есть судебного пересмотра дел жертв репрессий, начавшегося в стране еще до секретной речи Хрущева на XX съезде партии, когда он развенчал культ личности Сталина. Для пересмотра тысяч дел, подобных делу Бибикова, потребовался колоссальный бюрократический аппарат. Для реабилитации Бибикова были взяты подробнейшие показания у людей, близко его знавших, тщательно изучены следственные дела каждого, проходившего по его делу. По печальной иронии судьбы, количество необходимых для реабилитации документов оказалось в три раза больше тех, которые потребовались, чтобы арестовать, осудить и уничтожить Бориса Бибикова.
Все, кого допрашивали о так называемой контрреволюционной деятельности Бориса, заявили, что он был искренним и преданным коммунистом.
Могу описать его только с положительной стороны; он целиком отдавал себя служению партии и работе завода, пользовался среди рабочих огромным авторитетом, — сообщил следователям Иван Кавицкий, бывший заместитель Бориса на ХТЗ. — Мне ничего не известно о его антисоветской деятельности, напротив, он был преданным коммунистом.
Я никогда не слышал о каком-либо уклоне от партийной линии (Бибикова). Люди говорили, что его арестовали как врага народа, но никто не знал, за что именно, — сказал Лев Веселов, заводской бухгалтер.
