Мервину пришла в голову мысль включить Милу в какой-нибудь из шпионских обменов.
Повсюду говорят об обмене Брука на Крогеров, — писал Мервин Фредерику Камберу, бизнесмену, имеющему хорошие деловые отношения с Советским посольством, — то есть двоих К. на одного Б. Лично я могу привести множество доводов для того, чтобы включить в этот обмен и Милу. Советы воспримут это как незначительную уступку, так как любой ценой хотят вызволить Крогеров. Долгие месяцы разлуки тяжело сказываются на нас обоих, и дня не проходит, чтобы я часами не обдумывал эту сложную проблему. Вся наша жизнь заключается в переписке. У меня уже 430 писем от Милы, и сам я отправил ей около того, не говоря уже о почтовых открытках.
Проблеск надежды угас после того, как британское правительство заявило, что не одобряет идею подобного обмена: кабинет министров решительно отказался идти на уступки советскому шантажу.
Тем временем Мила приступила к изучению английского языка по грампластинкам. Она по многу раз повторяла простенькие короткие рассказы про Нору и Гарри и их пропавшую собаку, которую мясник возвратил им вместе со счетом за съеденные ею сосиски. Несколько писем Мервина по ошибке бросили в почтовый ящик ее соседки Евдокии, и Миле пришлось извлекать их с помощью ножниц и вязальной спицы. Испугавшись, что соседка скрывала от нее письма Мервина, Мила попросила его прислать список своих писем. «Они точат на меня зуб», — тревожилась Мила. Она плохо спала, видела во сне кошмары, ее преследовали тяжелые детские воспоминания.
Вчера мне приснился страшный сон. Я кричала и плакала, так что сестра решила, что я заболела. Сон был настолько реальным, что я не могу поверить, что все это только приснилось. Так что сейчас все заснули, а я продолжаю плакать. Сестра говорит, что сны очень дурной знак. Мне кажется, я родилась для этого несчастья… такая сильная боль, такая изощренная пытка. Все мои мысли и чувства отданы нашей любви. Для меня нет отступления.
Форин-офис уже не старался скрыть свое недовольство, вызванное назойливыми обращениями Мервина. Говард Смит, глава Северного департамента, который занимался Россией, рассматривал Мервина в лучшем случае как надоедливого бездельника и отвечал на его звонки раздраженно, а порой даже грубо.
Дело доктора Мэтьюза — одно из тех… которое мы очень хорошо знаем, — писал Майкл Стюарт, министр иностранных дел, члену парламента Лори Павитту, обратившемуся к нему по просьбе Мервина. — Ему неоднократно приводились и письменно и в личных беседах с сотрудниками Форин-офиса одни и те же объяснения, почему мы не считаем себя вправе принять его дело к официальному рассмотрению. Имея в виду прошлую историю дела, мы действительно не можем рассчитывать на благоприятный результат в случае вмешательства государственных органов.
Отношения Мервина с Форин-офисом окончательно расстроились после обеда в колледже Св. Антония, на который был приглашен Говард Смит. Мервин через Фреда, стюарда колледжа, попросил его о встрече. Когда Смит появился в дверях, Мервин потерял над собой контроль и, как он позже вспоминал, «весьма резко высказал ему все, что он думает».
«Смит вернулся в общую гостиную просто потрясенный, — позднее сказал Мервину его друг Гарри Уиллетс. — Смит во всеуслышание рассказал, что когда он появился у тебя в комнате, ты, развалившись в кресле, назвал его дерьмом. Он даже сигару изо рта выронил». Мервин говорит, что назвал его просто пердуном. Возможно, он оскорбил его дважды.
Этим поступком Мервин забил последний гвоздь в крышку гроба своей оксфордской карьеры. Его исследования были приостановлены, книга изъята из публикации, имя его появлялось на первых страницах «Дейли мейл», а теперь еще и этот скандал. Декан вызвал Мервина к себе домой для серьезного разговора за бокалом шерри. «Это грубый и совершенно неприемлемый поступок, — сухо выговаривал ему декан. — К тому же он был гостем колледжа. Мы не можем оставить эту историю без последствий. Что вы думаете о работе в Глазго? Возможно, для вас было бы лучше уехать на север и таким образом выбраться сухим из воды».
Итак, с Оксфордом, самой дорогой после Людмилы мечтой Мервина, было покончено. Гарри Уиллетс подтвердил за кружкой пива в пабе «Лэмб энд флэг» на Сент-Джайлс-стрит, что членство Мервина в ученом обществе Оксфорда прекращено. Исключение Мервина из Оксфорда стало одним из самых сильных потрясений в его жизни.
Глава 12
На разных планетах
Я сошла с ума от любви.
Мила — Мервину, 14 декабря 1964 года.
Москва, понял я, обладает особой привлекательностью для людей очень умных, но зачастую надломленных, убегающих от жизненных неудач или стремящихся что-то доказать этому миру. Как и неудачная любовь, она может навсегда изменить человека. И подобно любви и наркотикам, сначала дарит человеку неописуемый восторг, но затем, когда острота чувств утихает, заставляет с лихвой расплатиться за полученное наслаждение. «А ты что, думал, все это бесплатно?» — спрашивал мой коллега по «Москоу таймс» Йонас Бернштейн, когда я появлялся в редакции, жалуясь на похмелье или потирая подозрительные синяки. Наверное, все мы именно так и думали.
Москва достигла апогея своего величия в конце лета 1997 года, когда отмечалось 850-летие основания города. Мэр столицы Юрий Лужков решил провести этот праздник с необычайным размахом, чтобы продемонстрировать расцвет и достижения Москвы, и объявил о проведении массовых гуляний. В этот день в центре столицы собралось пять миллионов человек, и мэр Лужков триумфально проехал мимо Центрального телеграфа в стилизованном под греческий сосуд для вина автоприцепе. На Красной площади пел Лучано Паваротти, на Ленинских горах Жан-Мишель Жарр представлял свое знаменитое световое шоу son-et-lumiére, проецируя лазерные лучи на громадное здание МГУ. Помню, как недалеко от Парка культуры я брел среди груд мусора за рядами киосков с водкой и искал, где бы пописать, и наткнулся на парочку, совокупляющуюся на тротуаре среди разбросанных пивных бутылок и рваных пакетов. Это была ночь невероятного разгула; над городом расцветали лазерные лучи Жарра, а молодые парни и девушки разъезжали по улицам на крышах троллейбусов и швыряли в прохожих яркие фейерверки.
В то же самое время в Москве существовали и такие места, которые наверняка раздражали городское начальство с мэром во главе. Два дня я провел на Курском вокзале, под бетонными платформами, где нашли себе убежище бездомные бродяги, оказавшиеся на самом дне. Как только стихла вечерняя сутолока, эти таинственные обитатели повылезали из своих укрытий в подземных переходах и завладели вокзалом. Спустившись на пути, я увидел несколько семейств, устроивших себе под платформой жилище из картонных коробок. Потом угостил пивом банду молодых карманников, которые половину своей добычи отдавали милиции, чтобы та их не трогала. Со мной заговорила тринадцатилетняя проститутка с грубо размалеванным лицом и сальными волосами, скрепленными блестящей пластмассовой заколкой. Я купил ей банку джина с тоником, и она рассказала, что сбежала из далекой деревни от родителей-алкоголиков, потому что они ее избивали. «Зато теперь я в большом городе, — сказала она, с довольным видом обозревая свое бетонное жилище, заваленное мусором и освещенное уличными неоновыми фонарями. — Я всегда мечтала здесь жить».
