— О чем можно говорить с Траурным маршем? О смерти? — Клара по инерции продолжала пикировку.
— О! Смерть для всех полная неизвестность. Но есть и нечто общее — страх! Страх перед смертью! Вот и вы здесь крепко напуганы…
При этих словах майор опять покосился на таинственный угол. Майор привык, что он должен знать все обо всех. А о нем никто ничего. Теперь же оказалось, что кто-то за ним наблюдает, вдобавок и посмеиваясь. Хи-хи! Какой скверный угол. Будто кто целится оттуда. А сколько паутины! И такая она… какая-то… Так и кажется, что тебя начнут ею оплетать, стоит только контроль ослабить. Бр-р… Смертельный страх… Страх перед смертью…
Майору вспомнилось, как однажды он попал в подобную ловушку. Было тогда Генриху семнадцать лет. Купался он со сверстниками на реке, решили отличиться перед девушками — заспорили, кто дольше продержится под водой. Генрих нырнул и греб по течению что было силы. Вдруг почувствовал на пути помехи — будто жесткие густые водоросли. Вскоре и руки, и ноги его были перепутаны. Решился вынырнуть — не получилось, а воздуха уже нет. Метался Генрих под водой — и вдруг ощутил панический страх. Конец! — вспыхнуло в мозгу. Он открыл глаза и увидел, как сквозь воду пробивается солнечный луч. Ему вдруг представилось, как мимо загорелых белозубых девушек едут на велосипедах молодые люди. И хихикают. Вот так же, как теперь. Тогда же Генрих рванулся из последних сил, и кто-то — показалось — вытолкнул его наверх.
Как потом выяснилось, Генрих запутался в сетях. Выше по течению накануне утонул человек, и были поставлены сети, чтобы выловить утопленника. Вот в эти сети и угодил юный Ризенкампф, не помышлявший еще ни о полиции, ни о внезапной смерти. Под водой он пробыл, конечно, дольше других. Девушки подарили ему гипсового ангелочка, и он повесил его над кроватью. Не верилось, действительно ли он выпутался или находится уже в другом мире, а этот грезится оттуда. Чтобы окончательно убедиться, ощупывал себя и окружающие предметы, выходил на улицу, приглядывался к прохожим, задавал случайные вопросы — и, получив столь же случайные ответы, ненадолго успокаивался. В это лето Генрих в реке больше не купался.
— Вижу, господин майор не желает с нами откровенничать, — гнул свою линию Траурный, — Тогда, может быть, мадам Клара?
Клара смотрела в паутинный угол с удивлением и гневом, с каким женщины наблюдают за удачливой соперницей. Странно, что есть кто-то, знающий все о ней. Вот так новость! Есть мысли, о которых никто не должен знать. Только она.
— Что меня по-настоящему пугает? Старость. Лишь перед нею я чувствую страх. Когда-то я видела отвратительную толстенную старуху, которая сидела за столиком в тени и никак не могла наесться. Родственники подносили ей одно блюдо за другим, и она жадно все пожирала. Старость — что еще может быть гаже? Женщина лишается очарования, а значит, всех радостей жизни. И спасибо смерти, что она все это прекращает. Нет, у меня старости не будет. Я уйду раньше. Молодящейся старушкой я тоже быть не желаю! Резво порхать в розовых шортах по авангардным выставкам и теннисным кортам и прислушиваться к скрипу суставов, как к потусторонней музыке… Извините, — она смущенно кивнула Траурному, вспомнив о его певучей ортопедии.
Ткаллер выручил жену, поведав собранию о том, как крепко во сне сжимали его руку портреты покойных композиторов. До сих пор рука болит. Матвей поддержал Ткаллера. Было заметно, что тревожное ощущение не покидало русского переплетчика. Он был рад любому разговору. Любому.
— Со мною тоже нечто подобное случалось, — перехватил он реплику Ткаллера, — Только гораздо хуже.
— Хуже? — удивилась Клара.
— Дак ведь не один портрет… Их ведь… — Матвей отпил из стакана воды, — Было это два года назад. Я как раз переплел у себя дома «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Сижу, листаю подшивку церковного журнала «Воскресный день», который принес переплести один молодой хирург. Тут заходит ко мне сосед мой, Борис Павлович Мырсиков. Чего делаешь? Да вот, говорю, принесли журналы на реставрацию. Смотрим вместе. А журнал любопытный! Тут и статьи божественные: о смысле человеческой жизни, о жадности и невежестве, и проиллюстрированы прелюбопытно. Тут же в конце журнала реклама: в каких несгораемых шкафах лучше хранить деньги. Была там и картина нашего российского художника Репина — может, знаете? — «Крестный ход в Тульской губернии». По большой дороге в знойный день движется огромная толпа — несут чудотворную икону к священному источнику, чтобы там отслужить молебен. Все лето засуха, а значит, впереди повальный голод. Спасти могут только Бог и дождь. Впереди толпы праздничный фонарь с лентами и зажженными свечами, хор певчих, рыжий дьякон с кадилом, попы в ризах, сотские с бляхами на груди. Конный пристав, подбоченясь, наблюдает за порядком. А народу!!! Дети, старики, нищие, убогие калеки. И в глазах вера — икона совершит чудо. Хлынет благословенный дождь, и все будут спасены.
— Долго мы разглядывали эту картину с соседом, — продолжал Матвей, — обсуждали, а дело было поздним вечером. Затем перекурили, сосед пошел к себе, а я улегся спать. Перед сном я еще подумал: картине сто лет, а такие знакомые лица. Будто я жил тогда. Или откуда? Словом, так этот крестный ход меня поразил, что явился мне в ту же ночь во сне. Да как явился — ожил и пошел на меня. А я один стою на пути — вроде мешаю. Шум, крики, купец прет с золотой цепью на брюхе, дьякон басом ревет, как на Страшном суде, жандарм нагайкой свищет. Кричат мне: «Прочь с дороги, окаянный!» Нищий горбун вырвался вперед (волосики слиплись, мухи вокруг головы), достал меня тяжелым костылем, да так, что костыль тот напополам. В глазах моих заискрилось, упал я, и вся орава начинает меня топтать-давить. Хрустят мои ребра, словно сухарики. Кто-то о меня запнулся, тоже упал, за ним еще и еще — свалка! А дикая, голодная, неуправляемая толпа — прет. Паника! Упал и разбился фонарь — хоругви воспламенились, ленты нарядные горят. Горят засаленные волосики горбуна, он плачет, машет обломком костыля. Все стонут, кричат о помощи и матерят меня. А я, раздавленный, будто воробей под колесом, дергаюсь в судороге и тоже ору дурноматом.
«Как обычно», — злорадно подумал Ткаллер. Матвей же весь был во власти былого видения.
— Смешалось в кучу все — купцы и купчихи, попы и попадьи, дети, урядники, десятники, голытьба беспросветная. А сзади все напирают. Вдруг меня вытолкнуло каким-то чудом… Вижу: огонь к иконе чудотворной подбирается. Схватил я ее — и в сторону. Остальные за мной: «Оста-авь!» А я бегу — силы на исходе, ребра измяты, воздуху не хватает, вот-вот догонят меня и забьют. Вот-вот. Пинок! Удар! Еще удар!.. Я просыпаюсь в полнейшей темноте и кричу, чтобы меня не били… «Да никто тебя не бьет», — успокаивает прибежавший сосед. Он включил все лампы, принес воды… Я к зеркалу — вроде синяков не видно… С тех пор, как ту картину увижу, и глаза отвожу, и ноги уношу. Так-то, — оборвал рассказ Матвей.
Все молчали. Вдруг в этой тишине опять послышалось знакомое «хи-хи». Майор Ризенкампф достал пистолет и приготовился выстрелить. Прицелился.
— Нет! — крикнули в один голос Марши и схватили майора за руки — один справа, другой слева. — Этого делать нельзя! Нет!
