За две недели до свадьбы Амана слегла в постель с лихорадкой. По городу тут же поползли слухи о том, как серьезно она больна. Люди говорили, что у бедняжки даже занавески на окнах раздвинуть нельзя, так сильно у нее болит голова. Она постоянно кутается в одеяла, бредит, даже обычный кивок причиняет ей невыносимую боль.
Лука пока что не считался ни близким другом, ни членом семьи, ни даже официальным женихом Аманы, поэтому вести о ее самочувствии получал на рынке и на мосту. Именно там он узнал и о том, что в дом Хасана Эфенди один за другим ходят разные врачи, но девушке лучше не становится. Сам же Хасан Эфенди был исполнен надежды и оптимизма, при встречах заверял Луку, что девочка очень хорошо себя чувствует, это всего лишь незначительный осенний кашель, очень скоро она поправится. Вот только люди болтали на перекрестках, что ситуация отчаянная. Хасим-ага, знаменитый в городе травник, написал одному врачу, настоящему кудеснику, живущему в каком-то дальнем уголке королевства, и попросил его немедленно приехать.
Никто в городе не видел, как прибыл этот кудесник. Если бы кто и встретил его на улице, то все равно не узнал бы в лицо этого человека. Но всем было известно, что этот лекарь три дня и три ночи простоял у постели Аманы, держа девушку за запястье и утирая испарину у нее на лбу. Вскоре для всех стало очевидным и то, что этот чудодей с помощью двух-трех пристальных взглядов и нежных, неназойливых движений рук, время от времени протиравших прохладной губкой вспотевшую шею Аманы, уничтожил все ее незыблемые установки относительно обета безбрачия и желания целиком посвятить себя занятиям науками и искусствами. Амана позабыла обо всех своих прежних планах, она больше не хотела служить музыке и выходить замуж за Луку. Как только ей стало чуть лучше, она начала тайком выскальзывать из своей комнаты и удирать на свидания с тем врачом-чудодеем, в точности как когда-то тайком бегала на мост, чтобы послушать игру одного печального гусляра и попеть с ним вместе. Но теперь, прежде чем потихоньку выскользнуть из дома и встретиться со своим возлюбленным где-нибудь на заброшенной мельнице или в амбаре, она непременно смачивала дорогими духами свои запястья и пупок.
Лука с огромным облегчением узнал, что Амана поправилась, и ровным счетом ни о чем не подозревал, хотя ему отчего-то по-прежнему не разрешали ее навестить. Он не ведал, например, что, когда Хасан Эфенди сообщил Амане о своем согласии на ее свадьбу с Лукой, она поцеловала отцу руки, а затем поднялась к себе в спальню и попыталась повеситься, обмотав вокруг шеи занавеску. На этом вся история могла бы и закончиться, но в последний момент в комнату Аманы вошла ее сестра, будущая жена тигра, и увидела, что та лежит распростершись на кровати и рыдает от отчаяния, потому что занавеска оказалась недостаточно тонкой, чтобы ее можно было завязать вокруг шеи и спрыгнуть с подоконника. Лука так никогда и не узнал, что именно она, будущая жена тигра, уложив голову Аманы себе на колени и гладя ее по волосам, придумала куда лучший выход из положения. Именно она на следующее утро отнесла любовнику Аманы, врачу, ее письмо, исполненное отчаяния, стояла ночью на страже, когда сестра спускалась по решетке из окна своей комнаты. Наконец, именно эта особа передала матери прощальное письмо Аманы, оставленное ею в спальне накануне того самого утра, когда должна была состояться ее свадьба с Лукой.
Хасан Эфенди, стоя над двумя женщинами, оставшимися в его доме — женой и младшей дочерью, — воздел к небесам руки и произнес те слова, которые даже вообразить себе раньше не мог.
Уж конечно, ему и в голову не приходило, что именно Амана заставит его сказать нечто подобное:
— Да проклянет Господь эту шлюху, так меня опозорившую!
Тогда же, под горестный плач жены, он сообщил ей свое решение: свадьба все-таки состоится! Хасан Эфенди решил воспользоваться этой возможностью, чтобы сбыть с рук младшую, глухонемую дочь, которая иначе осталась бы куковать в девках и вечно сидела бы у него на шее. Он велел одеть девушку в свадебный наряд сестры, закрыть ей лицо покрывалом и отправить под венец под видом Аманы.
Вот как случилось, что Лука, все венчание пребывавший в задумчиво-созерцательном настроении и уже представлявший себе их с Аманой будущее в столице, даже не подозревал, что все его планы относительно отцовского богатства, все те песни, которые он надеялся сочинить и спеть в столице, свобода, которая, как ему казалось, уже открывается перед ним, — все это рухнуло в тартарары в тот самый момент, когда он произнес брачную клятву.
Лука не догадывался о чудовищном обмане до тех пор, пока, в полном соответствии с обрядом, не поднял вуаль, как бы демонстрируя всем, что видит невесту впервые. К своему глубочайшему изумлению, он обнаружил, что так оно и есть.
Потом, когда все уже пили за здоровье жениха, Хасан Эфенди сподобился сказать ему:
— Так уж получилось. Даже если ты и не слишком доволен, она все равно твоя жена согласно нашим обычаям. Мало того, это сестра твоей невесты, и я имею право требовать, чтобы ты в любом случае взял ее в жены. Страшный позор падет на твою голову, если ты сейчас от нее откажешься.
Короче говоря, Лука оказался женат на глухонемой тринадцатилетней девочке, которая смотрела на него огромными, полными ужаса, ничего не понимающими глазами и растерянно ему улыбалась. Мать все плакала и целовала дочку в лоб.
В первую брачную ночь он только посмотрел на нее, перепуганную, нагую, даже лицо от него отвернувшую. Лука снимал с себя одежду и чувствовал, как между ними дамокловым мечом повисло ожидание. На следующий день он посадил свою девочку-жену в крытую повозку, отвез ее в Галину и снова сделался сыном мясника. В его жизни не осталось ни смеха, ни дружбы, ни надежды на будущее. Поездка продолжалась пять дней. Уже на второй он понял, что начисто позабыл имя своей жены, хотя, возможно, разок и слышал его от кого-то на свадьбе.
— Как тебя зовут? — спросил он, но она не ответила.
Лука взял ее за руку, слегка встряхнул и снова спросил:
— Имя твое как? Как твое имя? — Но она только улыбнулась.
Дальше оказалось еще хуже. Собственно, того, что помнил Лука, больше не было. Исчез дом, который вечно был полон громогласных людей, топанья ног, детских криков и визга, где на плите всегда одновременно стояло не меньше двух здоровенных сковород. Теперь этот дом был тих, как могила. Отец Луки, согнувшийся под бременем лет и превратившийся почти в инвалида, сидел в одиночестве у очага, в котором еле-еле мерцал огонь.
С сыном он не поздоровался, лишь глянул на его молодую жену, когда та переступила порог, и сказал Луке, единственному наследнику, оставшемуся в живых:
— Что, не мог выбрать кого-нибудь получше этой мусульманской суки?
У Луки не хватило сил со всей страстью выкрикнуть отцу в лицо, что выбор-то как раз был совершенно иным. Все его прекрасные планы были связаны с тем, насколько быстро Корчул отправится в мир иной.
Но он еще надеялся все исправить после смерти отца. С этой зыбкой надеждой, которая все-таки снова дала ростки в его душе, Лука и стал жить, считая все временным. Даже и без Аманы он все равно собирался осуществить свои прежние планы относительно игры на гуслях, сочинения песен и учебы в музыкальной школе. Пока что в его жизни были только юная глухонемая жена, старый, невоздержанный на язык отец и бесконечная череда овец, предсмертные крики которых постоянно слышались во дворе коптильни. Еще, конечно, его собственная ярость, вызванная несправедливостью всего того, что с ним случилось.
