Тогда же Деннис познакомил папу с трудами Махатмы Ганди и Далай-ламы. Он читал ему вслух выдержки из их автобиографий. Оба верили в исключительную важность добра и сострадания. Ганди писал о бесплодности мести и важности ненасилия. А Далай-лама писал: «Нет лучше учителя терпимости, чем враг».
Мне пришлось думать с минуту, чтобы уяснить смысл последней фразы.
— Кажется, понимаю, — сказала я наконец.
— Мне потребовалось на это некоторое время, — сказал отец, — но когда понял, ощутил безмерный покой. У меня было такое чувство, что я всегда знал эти истины, но только когда я услышал их облеченными в слова, они по-настоящему начали руководить моими действиями.
В следующий приход Малкольма я сказал ему, что с меня хватит этих людоедских глупостей. С помощью Денниса мне хватило сил вернуться к моим занятиям и жить с моим недугом.
— Малкольм оставил тебя в покое?
— Да, вскоре. Поначалу он пытался спорить. Говорил, что мое место в его лаборатории, поскольку он подарил мне шанс жить вечно.
Но вампиризм не гарантирует вечной жизни. Вопреки премудрости Интернета, которую ты мне принесла, только маленький процент тех, кто изменил статус, живет дольше ста лет. Многих убивают из-за их агрессии и высокомерия. А умирают они так же мучительно, как и смертные.
— Наверняка это чем-то компенсируется?
Папа сложил руки под подбородком и посмотрел на меня. Более любящего взгляда я не припомню.
— Да, Ари, — произнес он мягко. — Как я уже говорил, это кое-чем компенсируется.
Тут он прервался, чтобы ответить на стук в дверь. Кто-то, вероятно Рут, вручила ему серебряный поднос с двумя стаканами пикардо. Он захлопнул дверь и протянул поднос мне.
— Возьми тот, что слева.
«Очередное „впервые“», — подумала я, беря стакан.
Отец поставил поднос на стол и, взяв другой стакан, поднял его в тосте:
— «Gaudeamus igitur juvenes dum sumus».
[15]
Так возвеселимся же, покуда молоды, — перевела я. — Это напишут на моей могиле.
— И на моей.
Это была наша первая в жизни общая шутка. Мы чокнулись и выпили.
На вкус напиток оказался ужасен, и это, видимо, отразилось у меня на лице. Папа едва не рассмеялся.
— Этим тоже надо проникнуться.
— Ой, нет, — выдохнула я. — Из чего его делают?
Он поднял стакан и покрутил красную жидкость.
— Это аперитив. От латинского «aperire».
— Открывать, — сказала я.
— Да, чтобы открыть вкусовые рецепторы перед едой. Первые аперитивы делались из трав и специй, корешков и плодов растений.
— А что придает ему такой красный цвет?
Отец поставил стакан на поднос.
— Рецепт семейства Пикардо держится в секрете.
Мы потягивали коктейли, и отец продолжал рассказ. Те, кто подвергся «изменению статуса», как называет это папа, сразу же начинают осознавать свою новую природу. Но когда вампир и смертный производят на свет ребенка, природа этого ребенка неопределенна.
— Я читал жуткие отчеты о родителях, которые оставляли ребенка-полукровку на солнечном свету, привязав его веревками к кольям, чтобы не уполз, и смотрели, сгорит он или нет. Но светочувствительность не является верным признаком вампиризма. Даже внутри обычной популяции чувствительность к солнцу широко варьируется.
Что-то мне не понравилось слово «полукровка».
— Я использовал исторический термин, — сказал отец. — Сегодня мы предпочитаем пользоваться термином «несходный».
Я отпила крохотный глоточек «пикардо» и заставила себя проглотить его, не прислушиваясь к вкусу.
— Разве не существует анализа крови на вампиризм?
— Надежного — нет.
Он скрестил руки на груди, и я обнаружила, что замечаю мускулы его шеи.
Папа рассказал мне, что вампиры есть везде, в каждой стране, в каждой профессии. Многие из них, что неудивительно, занимаются научными исследованиями, особенно в областях, связанных с кровью, но другие работают учителями, юристами, трудятся на фермах или подвизаются в политике. Он сказал, что двое нынешних американских конгрессменов, по слухам, вампиры. Если верить Интернету, один из них даже подумывает «выйти из тени» — эвфемизм для публичного признания вампиром своей природы.
— Сомневаюсь, что он сделает это в ближайшее время, — заметил отец. — Американцы еще не готовы принять вампиров как нормальных граждан. Они знакомы только с мифами, пропагандируемыми литературой и кино. — Он приподнял мой дневник. — И Интернетом.
Я набрала побольше воздуха.
— А как же зеркала? И фотографии?
— Я все ждал, когда ты задашь этот вопрос. — Он указал на витрину на стене и поманил меня за собой.
Мы оба стали перед картиной. Сначала я даже не поняла, в чем суть. Затем разглядела свое слабое отражение в выпуклом стекле. Папиного отражения не было. Я повернулась убедиться, что он по-прежнему стоит рядом.
— Это защитный механизм, — пояснил он. — Мы называем его эмутацией. Вампиры эмутируют в различной степени. Мы можем становиться совершенно невидимыми для нормальных людей или создавать размытое или частичное изображение себя путем контроля над элементарными частицами собственного тела, не давая им отражать свет. Это сознательное действие, которое становится настолько рефлекторным, что со временем начинает казаться инстинктивным. Когда твоя подруга попыталась меня сфотографировать, электроны моего тела разом выключились и позволили свету в комнате — электромагнитному излучению по своей природе — проходить сквозь меня.
С полминуты я размышляла.
— Почему на фотографии не запечатлелась твоя одежда? И в зеркале тоже?
— Моя одежда и обувь сделаны из «метаматериалов». В основе ткани заключены металлы, потому что металлы прекрасно отражают свет, — вот почему их используют при изготовлении зеркал. Когда элементарные частицы моего тела замирают, температура тела поднимается, и микроскопическая структура материалов активизируется, позволяя им отклонять свет, заставлять его течь в обход меня. Поэтому, когда электромагнитные волны ударяются о мою одежду, они не порождают ни света, ни тени.
— Круто, — сказала я, не раздумывая.
— Некоторые британские портные настоящие волшебники. В любом случае, невидимость — один из пунктов компенсации, получаемых вместе с недугом, если тебе угодно называть его так. Наряду с доступом к лучшим в мире портным.
— Ты называешь это недугом?
Я смотрела на то место на стекле, где полагалось быть папиному отражению. Он дал мне поглазеть еще немного, а потом вернулся в кресло.
