Очередь в рецептурный отдел была длинная: люди запасались лекарствами и бутилированной водой. У фармацевта работало радио, и диктор объявил, что урагану Барри присвоена пятая категория. Это означало «ветер более ста пятидесяти метров в секунду, или штормовой нагон воды на шесть метров выше нормы». У меня не было достаточного опыта общения со штормами, чтобы знать, что есть норма, по беспокойство на лицах покупателей пугало.
Оплачивая свои покупки, я вдруг осознала, как смешно, но при этом не удивительно, что отец, который столько знал о крови, не мог заставить себя произнести слово «тампоны».
Я направилась домой по боковой улочке. Теперь «Ксанаду» выглядел иначе. Белые металлические противоураганные ставни закрывали большую часть окон. Наша квартира оставалась одной из немногих, чьи «глаза» были еще открыты.
На перекрестке я дождалась зеленого света. Когда я стала переходить по Миднайт-пасс-роуд, от противоположного тротуара отделился человек с тростью. Он был скорее плотный, нежели толстый, в темном костюме, черных очках и шляпе. По мере продвижения он постукивал тростью перед собой, очерчивая собственный конус неопределенности. Затем он улыбнулся мне, и я поняла, что он вовсе не слепой.
Ощущение присутствия зла возникает в основании черепа и быстро прокатывается вверх и вниз по позвоночнику. Я покачнулась от отвращения, но каким-то образом продолжала двигаться. Дойдя до тротуара, я припустила бегом.
Дух я перевела только в лифте «Ксанаду». Затем вошла в квартиру и отнесла аптечный пакет к себе в комнату. Из гостиной доносились голоса. Я старательно прислушалась, пытаясь понять, не принадлежит ли один из них Деннису, но вместо этого услышала голос Малкольма.
Мне нравится думать, что вампиры ведут себя более разумно и этично, чем смертные, но, как и все обобщения, это спорно. Да, я подслушивала. Как я уже говорила, стены в кондоминиуме были тонкие.
— Я мог убить её, — говорил Малкольм. — Я мог убить их обеих.
Затем папин голос, тише, но одновременно резче, чем я когда-либо слышала.
— Ты говоришь мне, что ты пощадил их из альтруистических побуждений? Сомневаюсь.
— Я никогда не считал себя альтруистом. — Я могла представить себе его ухмылку. — Я пощадил их, дабы ты увидел, что они собой представляют, и пришел в себя.
— И что же они такое?
— Обуза. Постоянное напоминание о твоей слабости.
Кровь бросилась мне в лицо. Мне пришлось сдерживаться, чтобы не ворваться в комнату и…
«И что? Что ты можешь поделать с таким, как он?»
— Вся эта ложь, которую ты наворотил. — Отец говорил теперь еще тише, и мне приходилось напрягаться, чтобы расслышать слова. — Сколько раз ты утверждал, что пытался помочь моей семье. На самом деле ты старался ее разрушить.
Малкольм рассмеялся — уродливый звук без малейшего веселья в нем.
— Только послушай себя! Что ты знаешь о «семье»? Ты такой же, как я, и тебе это известно. Женщины всегда были для тебя не более чем помехами. Они отвлекали тебя от важных вещей — от твоей работы.
— Напротив. — Слова звучали отрывисто. — Ариэлла и ее мать подарили мне больше озарений, чем ты можешь себе вообразить.
— Но заботиться о ней, учить ее. Все эти часы, потраченные впустую. Знаешь, в Кембридже считают, что ты так и не оправдал надежд, которые подавал в юности. Но я нашел систему доставки, которая тебе нужна. Мы сумеем изготовить заменитель лучше, чем человеческая кровь. Подумай, что это будет значить для нас. Подумай о жизнях, которые будут спасены.
— Что тебе до спасения жизней? Ты убивал людей без причины. Ты убил даже соседскую кошку.
«Он убил Мармеладку». Я почувствовала себя виноватой оттого, что хотя бы заподозрила в этом папу.
— Кошка путалась под ногами. Что до людей, каждый умер по уважительной причине. Знаешь, сколько женщин изнасиловал Риди? А тот мужик в Саванне… он убил трех подростков и закопал их у себя в подвале.
— А девочка? — Голос отца был почти не слышен. — Кэтлин?
— Она меня достала.
Я не думала — я просто вошла в гостиную.
— Ты убил ее.
Малкольм стоял у окна, руки в карманах, льняной костюм выгодно оттеняло серое небо.
— Она просила об этом. — Похоже, он не удивился, увидев меня. Вероятно, знал, что я подслушиваю. — Она просила меня укусить ее.
— Ты не должен был! И не должен был убивать ее.
Он вынул левую руку из кармана и принялся разглядывать свои ногти.
— Она умоляла меня сделать ее вампиром. В этом виноваты вы с папочкой. Она хотела быть такой, как вы. — Тут он обернулся к отцу. — Она мечтала выйти за тебя. Только представь: она — вампир! Мне дурно при одной мысли об этом. Она была такая дура.
Кэтлин хотела выйти за папу? Я помотала головой, готовая защищать ее.
Отец поднял ладонь, предупреждая, чтобы я не отвечала.
— Мы теряем время попусту, — сказал он мне и обратился к Малкольму: — Ты разглагольствуешь как психопат. Убирайся.
Тут я заметила, что глаза у Малкольма налиты кровью. Но тон его оставался спокоен и рассудителен.
— Ты готов пожертвовать миллионами жизней из-за девчонки и кошки? Что же это за этика?
— Это моя этика, — сказал отец, — основанная на добродетелях, которые дороги мне.
Я подошла и встала рядом с ним.
— Которые дороги нам.
Малкольм отвел глаза, полуоткрыв рот. Выходя из комнаты, он взглянул на отца еще раз, и я с трудом поверила тому, что увидела в его глазах. То была любовь.
ГЛАВА 18
Однажды вечером в Саратога-Спрингс, когда я собиралась ехать на велосипеде от Макгарритов домой, я случайно подслушала ссору их соседей. Отец семейства орал, жена умоляла, а их сын-подросток кричал в ответ:
— Вы меня не хотели! Лучше бы я вообще не родился!
Иногда я чувствовала себя также. А вы? Учитывая все обстоятельства, мое рождение положило начало череде событий, которым лучше бы не происходить вовсе. Каждый раз, когда я делала выбор, оставалось бесконечное множество других вариантов, которые могли оказаться лучше. И когда я представляла себе эти варианты, как тени моих поступков — тени, определявшие мою личность не меньше, чем то, что я делала.
Бертран Рассел писал: «Все несчастье зависит от некой разновидности разъединения или недостатка единения». Недостаток включенности, говорил он, не дает человеку быть счастливым. Но как только этот человек ощутит себя частью «потока жизни», почувствует себя причастным культуре и ее ценностям, он становится «гражданином мира».
[36]
День противостояния отца и Малкольма стал первым днем, когда я почувствовала, что могу претендовать на такое гражданство. Мы с папой объединились, и благодарить за это надо Малкольма.
