Успокоившись, брали лодки и катались вдоль берега. Обыкновенно компанию Любови Яковлевне составляли плоская золотушная девушка, изломанный бесфамильный студент и ближайший сосед Стечкиных по даче Константин Игнатьевич Крупский, глуповатый добродушный субъект с базедовыми навыкате глазами.
Молодежь располагалась на корме, Крупский брался за весла, Любовь Яковлевна садилась на носу лодки и опускала руку в воду.
— Как ваша дочь? — участливо спрашивала она у возрастного недотепы.
— Совсем отбилась от рук, — вздыхал Крупский и смотрел на Стечкину выпученными рыбьими глазами.
Она знала, что дочь Крупского — дурная, порочная девочка — в свои одиннадцать лет убегает по ночам в солдатские казармы. Любови Яковлевне было искренне жаль ославленного отца, и она постоянно, как могла, утешала и поддерживала его.
— Не стоит принимать все так близко к сердцу, — произносила она тихо и ласково. — Это возрастное… Надюша растет, ей хочется новых ярких впечатлений…
С других лодок громко кричали, норовили обрызгать, ударить в борт веслом, раскачать, перевернуть. Между экипажами завязывались веселые сражения. Нередко кто-нибудь, не удержавшись, падал в воду и отчаянно молотил руками, пострадавшего спасали всем миром. Натешившись, наперегонки пускались к берегу, бросали лодки у причала, бежали по золотистому песку — Любовь Яковлевна бежала со всеми, уворачивалась от пытавшихся поймать ее мужчин, заливисто смеялась, падала, тыкала острием зонтика в чьи-то мелькавшие впереди зады, лицо ее обдувал свежий ветер, и повсюду расстилались бескрайние горизонты, а над ними стояло жаркое лучезарное солнце.
Пестрая ватага проносилась по пляжу, оглашала жизнерадостными возгласами смолистый сосновый перелесок и выворачивала на проселок. Люди разбегались по дачам, чтобы, не теряя времени, привести себя в порядок, отобедать и с новыми силами встретиться на вечерней репетиции.
Шумно дыша, Любовь Яковлевна прибегала к себе, приказывала Дуняше снять с нее выпачкавшееся разорванное платье, валилась на кровать, выгибалась, предоставляя освободить себя от панталон и чулок, с наслаждением плескалась в тазу, надевала свежее, крахмальное, шуршащее, чуточку колдовала над лицом, поправляла глаза, выщипывала глупый волосок, съедала что-нибудь легкое на веранде с сыном Яшей, не расстававшимся с целой кучей пистолетиков, тормошила его, целовала, выкуривала за бокалом вина пяток тонких папирос, надевала шляпу, прихватывала тетрадку с ролью и выскальзывала за калитку.
Вечерами обыкновенно собирались у Крупского, где на поляне был сколочен помост с раздвижным занавесом и стояли скамейки для зрителей. К постановке предназначалась «Полинька Сакс» Александра Васильевича Дружинина. Надо ли говорить, что главная роль единодушно была отдана Любови Яковлевне!
Подобрав платье, она сидела у большого зеркала, положенного посреди сцены и изображавшего озеро. Из-за горшка с гераниумом выходил на руках Приимков, он же Виолончелицын, жених Полиньки, человек добрый, но слабый и бесхарактерный.
— Мир перевернулся с ног на голову! — восклицал он, не замечая невесты. — Вершки не хотят, а корешки не могут жить по-старому!
Тут же, проползая животом по стеклу, из озера выходила жена Крупского, игравшая любвеобильную купчиху Семипядьеву.
— Никак, Фрол Романыч?! — не замечая Полиньки, игриво восклицала она, отряхиваясь. — То-то я смотрю — мозоль знакомая!.. Что это вы о корешках?
ВИОЛОНЧЕЛИЦЫН (по-прежнему головою вниз). Воистину, Пульхерия Громовна, каждый свое слышит! Неужто не наскучило вам ерничать да сладострастничать!
СЕМИПЯДЬЕВА (подходит к нему ближе). Как же наскучит, коли я вас не попробовала? В вашем положении вы для меня особо привлекательны! (Облизывается.)
ВИОЛОНЧЕЛИЦЫН (борясь с собою). Прочь, прочь, дурная женщина! Я дал обет верности чистейшей Полиньке Сакс!
СЕМИПЯДЬЕВА (порочно смеется). Полиньке Сакс? Этому засушенному цветочку?! Ну-ка, нюхни настоящей бабы! (Мощно прижимается к Виолончелицыну.) Теперь сказывай — кого любишь, меня или ее? Не то гляди — уйду…
ВИОЛОНЧЕЛИЦЫН (задыхаясь). Тебя, тебя, проклятая… давай же быстро — одна нога здесь, другая там… (Омерзительно возятся.)
Здесь наступал триумф Любови Яковлевны. Решительно поднявшись, прекрасная, трепетная, обманутая в самом святом, одна среди всеобщего порока и голого чистогана, в пространнейшем монологе она давала страстную отповедь несправедливому общественному устройству и, предрекая скорый конец крепостничеству, с обрыва бросалась в воду.
После репетиции всех обносили чаем. Уставшая, со все еще бурно вздымавшейся грудью, Любовь Яковлевна выпивала несколько чашек сряду. Мужчины смотрели на нее с обожанием, женщины с завистью. Чудесное окончание дня сминалось самим хозяином дома. В очередной раз недосмотревший за дочерью и внезапно хватившийся ее, он, пометавшись по саду, убегал в сторону солдатских казарм. Гости тут же начинали расходиться.
Любовь Яковлевну непременно провожал кто-нибудь из кавалеров.
— Вы ведь знаете, — сбивчиво объяснялся ей Приимков, Алупкин, бесфамильный юноша или еще кто-нибудь, — мои чувства к вам… ваша красота, ум… могу ли я надеяться?..
— Спасибо за добрые искренние слова, — еще не вполне выйдя из сценического образа, проникновенно отвечала Любовь Яковлевна Приимкову, Алупкину, бесфамильному юноше и прочим, — но я замужем и не могу нарушить супружеского обета. Останемся же добрыми друзьями…
В серо-голубом небе прорезался молоденький серпик. Набежавший бриз обдувал лицо и шевелил верхушки сосен. Плавно теряющий голову спутник затевал у калитки некоторую возню. Беззлобно смеясь, Любовь Яковлевна била несносного по бесцеремонному потному носу и, оставив мужчину подбирать сопли, благополучно ускользала.
Уже засыпая и лежа под миткалевой простыней, она представляла, как выглядело бы все, допусти она до себя кого-нибудь из этих простых и милых людей… картины изобиловали натуралистическими подробностями, смотреть их было стыдно, но приятно…
Все испортил, перевернул, растоптал Игорь Игоревич Стечкин. Приехав из города, он вошел к ней в шляпе и с порога произнес:
— Убили Черказьянова!..
11
Негодяя было ничуть не жаль, и вовсе не о нем, пронзенном кинжалом или сраженном пулею, думала Любовь Яковлевна, чувствуя настоятельную необходимость своего возвращения в Петербург. Интуиция подсказывала, что все это неспроста, как-то затрагивает ее, и следует ожидать самого непредсказуемого развития событий.
Едва приехав на Эртелев, она послала горничную за газетами. Едко пахнувшие полосы были изукрашены набившими оскомину заголовками.
«Его высокопревосходительство принял его высокопреосвященство», «Его высокородие встретился с его высокопреподобием»…
Пачкая руки, Стечкина ворошила маркие страницы.
«Пилюли „Ара“ — лучшее слабительное в мире», «Меблированные комнаты г-жи Булье — приди и поспишь на свежем белье»…
