— Тэфф попадет — главные лиги — Мне-то что, Билл — Я вот как замахиваюсь и бросаю —
— А вот как мой безумный дружбан Джи-Джей Ригопулос? — подает, самый полоумный парень на свете, — орал ему я через ветра и показывал, преувеличенный замах Боба Феллера
[57]
, чуть на спину не опрокидывается наземь перед броском, длинная нога задрана в воздух.
На Муди-стрит мы даем друг другу воображаемые подачи в неделю моего дня рождения, вот мы имитируем великое отбивание подачи, я присел на корточки в воображаемой перчатке питчера, у нас отбивающие-призраки уже готовы а в игре впереди — целые иннинги —
— Два и О, двое на поле, усталый Чарли Кровгорд подает решающий девятый — за базой горячий сенсационный Джек Дулуоз — и вот подача — Ты ж наверное должен знать, тебе хотят вечеринку закатить — твоя сестрица —
— Кому? мне?
— Ну да, паря. Может, ты замертво рухнешь от восторга и потрясения, откуда я знаю — Я сам сюрпризов-то не люблю — поэтому, когда придет двенадцатое марта, не напрягайся, сам увидишь — Твоя сестра говорит по телефону с М. К. Номер Один уже несколько недель. У тебя куча клевых подарков, паря — включая тот, о котором я тебе ничего не скажу —
Мои папа с мамой влезли по самые шеи в подготовку большого праздника, договаривались про тортики, чтобы пришел репортер из газеты, чтоб игры были. Я этого не предвкушал из-за огромности всего. Я полудогадывался, что нужно будет изобразить изумление, будто не знал, когда все заорут «С днем рожденья!» Кусал губы… гордый.
27
Настал главный вечер.
Все отвалили на вечеринку ждать моего появления. Я сидел один в кухне и ждал, когда за мной зайдет Иддиёт — «Ииидьёт, пошли, мой братец Джимми хочет с тобой о чем-то поговорить!» Джимми Биссонетт, хозяин того домика, где скоро закрутится вся эта катавасия — друзья моей сестры — А снаружи гигантская метель началась, к полуночи весь Лоуэлл парализует, войдет в историю 20 дюймами снега, огромная, пророческая. Как грустно и смешно, что родители мои прячутся с дурацкими шляпками, а дом наш пуст — Весь свет у меня выключен, жду у окна среди пустых оконных шторок, темных потерянных курток — Я весь приоделся на выход в свой школьный футбольный свитер с «38», означающей 1938-й, и огромной вшитой «Л», что значит «Лоуэлл», и к серым ниткам «Л» красным пришит маленький футбольный мяч — под свитером майка, воротничка нет — Я хочу, чтобы меня сняли фотографы, они зайдут из местных газет, я предвижу — На всех остальных будут пиджаки, жилетки, галстуки — а я буду выглядеть как нелепое дитя, чью серую мечту о тщеславии даже любви пронзить не под силу.
Я выглядываю в окно на то, как собирается невообразимый буран.
И сквозь него, жаждуя, ликуя, добрый здоровенный Иддиёт сурово тащится в соответствии с планом — Я вижу, как он в крапчатых порывах снега под дуговой лампой на Гершоме огибает угол, согнувшись, за ботинками его в снегу остаются маленькие точечки идиотскости, следы доброты в призраковатости и ликованья — в груди моей от такого зрелища колет глубокой сладкой трансцендентной болью, от его вида, от снега, от ночи — а за этими свирепеющими сумраками прячутся тридцать человек, чтобы прокричать мне «С Днем Рожденья», и среди них Мэгги — Иддиёт катится себе в покатых сумраках, его широкая гладкая ухмылка в слякоти, от зубов отскакивают крохотные раздельные сиянья, розовенький, радостный, в его обветренном румяном твердокостном носу тени ноздрей — старый профи-охранник говядины и крюк болтается пониже, чтобы удобнее убивать, когда тресь-футбол вспарывает цветущие торфы — его грудасто-костлявые наросты кулаков скрючены в жестких портновских перчатках на выход — «Фу, гулянки!» говорит он — выбрасывает резким ударом руку и бздынь со всего размаху в забор, чуть вообще не снес с фундамента — говорит «Граргх» и затем «влюп» и начисто сваливает штакетину — часто под уличными фонарями холодными ночами и меня подзуживал так же, бац! — жизнь в приколоченных гвоздями штакетниках замирает от ужаса, костяшки у меня горят, я пробую еще пару раз, «Крепче! резче! вот так!» — какое-то мерзлое старое дерево трескается, штакетина отлетает — мы курсируем вдоль забора, вышибая из него один зуб за другим, тресь, Старик Плуфф, что живет через дорогу от нашего любимого штакетника в скверике, странный старый лоботряс, только и делал, что распахивал окна посреди Лоуэллской Ночи и выговаривал мальчишкам «Allez-vous-en mes maudits vandales!
[58]
в своем вязаном чепце, со слезящимися розоватыми глазами, один в своем буром доме у покинутых гробовых ленточек и плевательниц, он слышал треск нашего штакетника в 2 часа ночи — Иддиёт зловеще склабится при одном воспоминании — «Хо йиих!» вопил Иддиёт в тот вечер, когда выборы в Лоуэлле выиграл франкоканадский мэр, Арсено — О золотое имечко, Иддиёт в своем политическом возбуждении подскочил от нашего пятнадцатилетнего тогда еще пинокля, когда родители мои были где-то в густой Лоуэллской Ночи, и вогнал кулак в штукатурку кухонной стеньг, Чудо-хрясь, которым и Джека Демпси
[59]
ухайдакать можно было, без перчатки, хрясь — и штукатурка выдавилась на другой стороне в комнате с радиоприемником и столом красного дерева — когда мама моя вернулась домой, пришла в ужас, она была убеждена, что он какой-то маньяк и даже хуже — «Он пробил стену кулаком? Сапогом!» Глубоко в стене отпечатались косточки его суставов. «Как он это сделал! Говорю тебе, Биссонетты все ненормальные — у них в этой семейке мужики все чокнутые — их папаша —» Иддиёт, теперь успокоившийся — на минутку останавливается внизу у деревянного забора, я вижу, как он оборачивает свою встревоженную изможденность на четыре этажа вверх под мягко отплевывающимся снежочком и смотрит — «Что? Нет света? Джеки нету дома? Где же этот Здорово пацан? Я ему башку точно сверну! Аргх!» — Он ныряет через дорогу и исчезает из моего поля зрения в дверном проеме нашего многоквартирного дома, мощный, про себя обиженный, я слышу, как он штурмует коридоры, Иддиёт подплывает ко мне в сумраке сна столь обширного, что конца ему я не вижу, себе конца не вижу, ему, Мэгги, жизни, жене, всему миру —
— Паря, да ты все здоровеешь, совсем уже мор-пех! — наше приветствие у дверей.
— Пошли, паря, мой брат Джимми хочет с тобой о чем-то побазарить —
— Чего?
— О, — мол, и дело это не мое, с тяжелыми трагическими глазами долу, — да чё он, ничё, не бзди. Пошли.
Он взрывается от хохота «Хии!» Хватает меня за колено, мы сидим уставившись друг на друга, жестокие железные тиски обхватывают мне ногу, и мы скалим друг другу зубы, продолжая играть Иддиётовских Морпехов, что топочут по трапам мостика — Мне хочется сказать «Я знаю про вечеринку, паря», — но не хочу разочаровывать его большое доверчивое сердце — Мы глядим друг на друга, старые кореша. «Пошли, паря. Шапку! Пальто! Пшли!»
