Поскольку ни сторожей, ни посетителей не было, я сам распахнул двери старинной герцогской резиденции.
[210]
И нашел опустевший спальный покой одного из здешних правителей.
Сотрясаемый ознобом, хотя стояло лето, поехал я назад в Мюнхен. С помощью аспирина подавил это недомогание, оцененное мною как первое проявление болезни. Но очень скоро, думал я, мне так или иначе придется пойти к врачу, то есть выслушать, не моргнув глазом, смертный приговор.
Сегодня мне легче говорить о своих тогдашних переживаниях, поскольку медицина добилась значительных успехов и смерть ВИЧ-инфицированного — в Европе — перестала быть абсолютной неизбежностью.
Как после каждого путешествия, я нашел дома молоко, свежий хлеб и букет цветов. Как всегда, мы с Фолькером встретились за ужином, чтобы обменяться новостями. Дом, поддержка — все это я снова обрел.
— В Лейпциге, говорю тебе!
— Потребуется еще двадцать лет…
— Бродить в одиночестве по замку Вайсенфельс — такое больше не повторится.
— А ты заметил, что с машины свинтили задний щиток?
— Правда? В Коттбусе у меня чуть было не дошло до сексуального приключения.
— Не желаю слушать! — решительно отмахнулся он. (Интимные отношения между нами давно закончились, но Фолькер по-прежнему ревновал.)
— Повар, русский. Он и понятия не имеет, что значит безопасный секс…
— С примесью татарской крови?
— Об этом я не спрашивал.
— Как выглядит Дрезден?
— Там есть, что реставрировать. Я пожертвовал десять марок на восстановление дворца Ташенберг.
— Кто же там жил?
— Ну, скажем… Любовница Августа Сильного, очаровательная графиня Козель, которая хотела застрелить короля шведов Карла XII, провела пятьдесят лет в тюремном заключении и уже в старости стала жрицей Осириса.
— Мне нужно вступить в контакт с «Баухаусом» в Дессау.
[211]
— Что ж, давай, Фолькер. Искусство теперь будет востребовано.
— Лазанья здесь слишком вязкая.
— Может, дело в твоих зубах?
Если мы и касались в своих разговорах болезней, то говорили о них вскользь, как о пустяках. Так было при всех эпидемиях, именно в таком тоне супруги во Флоренции 1450-го года или в Лондоне 1660-го признавались друг другу: «Я ворочаюсь во сне. У меня головные боли… В разгар эпидемии наверняка разразится мятеж».
— В Эрфурте я чувствовал себя скверно.
— Отлежись денек.
В такие моменты мы старались не смотреть друг на друга.
Чтобы отвлечься от нависшей надо мной угрозы, я пошел в кино, на фильм о мужской дружбе. «Давний друг»
[212]
— так назывался этот луч света из Голливуда. Очень скоро выяснилось: фильм реконструирует события, относящиеся к началу эпидемии; показывает, как один за другим умирают члены некоего калифорнийского кружка. Выбежать из переполненного зала значило бы публично признаться в своем отчаянии. Мне пришлось, вместе с другими зрителями, дождаться смерти последнего из героев. Может, в этом и был какой-то смысл. Chacun а son tour.
[213]
А вокруг нас кипела нормальная жизнь, с довольными и счастливыми людьми.
«Художественное агентство SENSO» после многих успешных начинаний постепенно скатывалось к банкротству. Финансовое ведомство квалифицировало деловые поездки к сардинским скульпторам как «отпуск в послесезонный период». Совладелец предприятия Ингвальд Клар пригласил нескольких чиновников, ответственных за культуру, обменяться мнениями… в слишком роскошном месте:
— Я зарезервировал двадцать мест в «Меранерштубен».
— Но нам не по карману за это платить! Д-р Казимир из Бранденбургского культурного фонда зарабатывает в десять раз больше, чем мы. И приглашать его дочь уж во всяком случае было ни к чему.
— Надо создать приятную атмосферу. Иначе ничего не получится.
— Его должны интересовать картины, а не кнедлики с абрикосами!
— Одно обычно не обходится без другого.
В конце концов партнеры решили расстаться. Афиши венецианского карнавала были сняты со стен, офисная мебель — куда-то отправлена. Фолькер, озабоченный своим будущим, опять оказался выброшенным в мир свободных профессий. Неожиданно он сорвался с места и поехал во Фрайбургим-Брейсгау. С непонятной для меня уверенностью — но иначе, может, на такое вообще не решишься — он перескочил с одного плота на другой.
Во Фрайбурге должен был родиться всемирный театр. Моему другу пообещали, что и для него там найдется работа.
— Что это в конечном счете тебе даст? Ты хотя бы заключил договор?
Как он ответит на первый вопрос, я приблизительно догадался:
— Там видно будет. Это потрясающее событие, касающееся многих людей. А главное, оно ново, уникально, увлекательно! Потом, вероятно, мы продолжим работу в Токио и Хьюстоне…
Проект, ради которого Фолькер складывал в чемодан рубашки, и в самом деле казался чем-то неслыханным.
Во Фрайбурге техасский режиссер Роберт Уилсон (тот самый, что когда-то гулял с Сержем по Парижу) репетировал европейскую часть своей всемирно-исторической драмы Civil Wars — Гражданские войны. В двадцатичетырехчасовой серии драматических картин Уилсон намеревался показать, как человечество само себя уничтожает, рвет в клочья. Азиатскую часть кровавой панорамы должны были подготовить — в другое время — сотни актеров-любителей из Японии, еще одну часть репетировали в Роттердаме.
[214]
Речь, несомненно, шла о самой сложной и дорогостоящей театральной постановке всех времен и народов. По ходу дела ее намеревались превратить в киноэпопею.
