— Нет, — сказал я.
— Нравится её тягать, что ли? — он слегка ухмыльнулся.
— Бревно, — равнодушно бросил я, ухмыльнувшись в ответ, — трёхлитровая банка!
— Минет грудями не пробывал — к этому она пригодна — ого-го!
— Уж спасибо, бог миловал.
Мне всё-таки удалось растеребить Сашу, чтобы влить в него две последних порции змия и тем неожиданно извлечь из него некий наставительный монолог.
— Понимаешь, она наркоманка и шлюха. Не хочу оскорблять ваших высоких чувств, но это так. Она будет колоться в любом случае — от этого не излечишься. Если так будешь с ней вожжаться, то и тебя втянет. У неё гепатит — я был вынужден на каждую репетицию с гондоном являться! Это…
Тут я не выдержал.
— Извините, — говорю, — мать, но так сказать. Во-первых, гепатитом можно заразиться и через слюну — достаточно поцелуя, почистить зубы её щёткой или того меньше; а во-вторых, обвинения ваши насчёт возврата к наркомании и склонности к блядству несколько голословны…
— Под тебя она легла — так? И что, это единичный факт? Вот, допустим, Михей — наш половой гигант, — Саша решил взять наглядностью, — если его с ней оставить в её квартире часа на два, он её, как говорит ОФ, отсегрегатит.
— Да нет, Михе она не даст, — усмехнулся я. — Она не такая — она всё-таки брутал.
— Можем прям завтра найти Михея и поспорить. Проверить, как вы говорите, на мод’елях. Олимпийскый Миха секси джаэнт своё дело знает!
Меня это ушибло. Неужели, неужели это действительно так?! Я даже бросил собеседника, который благополучно ушёл в сон. Весьма красочно и подробно представлялся мне этот остроумный несчастный эксперимент — и меня мутило, во мне вскипало бешенство. Да неужто так этот мир устроен — и то, из-за чего гений О. Шепелёв боялся, мучился и плакал, что считал по праву своим и только своим, какой-то Михей, нахальный профессионал, профессиональный нахал, может взять легко, из одного любопытства?!! И она ему от-даст! Dust! Пыль стряхнёт и дальше как новенькая, как новенький пойдёт! Нет!!!
Наконец мы допили и легли на мой полуразвалившийся диванчик. Я не мог спать — всё порывался туда!
— Она дура и сука, забудь её, — резюмировал Саша нетрезвым, сонным вокалом и тут же со свойственной ему гипербыстротой перехода границы сна (что, как вы знаете, для меня, одна из базовых проблем существования), снова засопел.
— Если она позовёт, на коленях поползу на П-***ское! — заорал я.
Саша приоткрыл свой недобрый глаз.
— Я так не могу, Саша! Блять, не могу! О-а-а-а!
— Пиздячек им надо навалять… — сквозь сон отозвался Саша.
— Пойдём! Сейчас! Блять, убью! — не могу больше!! — я вскакивал, сжав кулаки, теребил Сашу.
— Пойдём! — заорал он, вскочив, хаотично размахивая своими длинными конечностями. — Нау! Мне по хую! Всех расшибу!! — брутально голосил он — даже соседи проснулись, сонно-боязливо сказав: «Что это?».
Мы ползали по дивану, по комнате, пытаясь встать или хотя бы определить сколько времени. Потом озябали кто где, потом опять — и так раза три.
44.
Лишь к полудню Саша, тяжко вздыхая и причитая, что «что-то одно — работу или пить — надо срочно бросать», поковылял к своему офису на складе, откуда по магазинам развозят кефир и ряженку — поковылял в нахальной надежде отведать их же, чем и засвидетельствовать своё почтение, а потом уйти домой. Через неделю он уволился…
Естественно, что мы на этом не успокоились. Вечером, сидя на Кольце, дойдя до нужной кондиции, мы решили всё же осуществить свой марш-бросок. Для этого был разработан некий сценарий, показывающий всю степень моего тогдашнего лав-кретинизма (не помню, но подозреваю, что Саша был вовлечён в данную затею обманом или посулами выпивки): мы должны были под предлогом конопли проникнуть в дом к Зельцеру, затем Саша должен заявить, что ему открылась — причём якобы из писем О’Фролова! — «страшная тайна» нашей с ней преступной связи, на что я должен в порыве ревности и ярости вскочить, а Саша тут же двинуть мне в лицо (не сильно, понарошку) и выбросить на улицу… Смысл, видимо, предполагался в катарсисе сострадания к бедному, невинно избиенному ОШ, равно как и в праведном гневе Саши, опять же вызывающем её, подлую, на откровенность… В общем, хотя по сцене и не ходят носороги (разве что неучтённые слепые собаки?..), драматург я, конечно, авангардный, но не забывающий классическую козлинопесенную традицию.
Что интересно, так всё и случилось. Эльмира открыла нам (она была одна), мы зашли, уселись на кухне. Саша довольно долго и пьяно обмусоливал тему конопли, а потом резко перескочил — как иголка проигрывателя на бугорке — в другую тему.
— Откуда же ты узнал?! — её интонация была откровенно наигранной, как будто я только что в коридоре, потаясь от Саши, сунул ей в кулачок клочок с этим текстом.
— О’Фролов из армии написал! — Саша тоже переигрывал — как трижды пропившийся провинциальный актёр, в который раз вышедший исполнять свой долг под явно видимым шофе, но в то же время всем свои видом выражающий, что он есть претендующий на высокое искусство, никак не свойственное его пошлому окружению.
— Чё правда? — О, други златые, как она удивилась, а! Меня покоробило от фальши, я вскочил, воскликнув что-то вроде: «Я так не могу!», и Саша сильно зарядил мне в зубы — со всей дури! — и следом ещё раз.
— Пошёл на хуй! — сказал он натурально-свирепо — даже забыл прибавить поставленного мною в конец реплики щенка!
Я, подымаясь, шатаясь, утираясь и сплёвывая, едва слышно назвал его пидаром, и обидевшись, вылетел на улицу, не дожидаясь, пока он меня также по-дурачему швырнёт на бетон и арматуру лестничной клетки.
Я сел на лавочке, чувствуя себя щенком, тоже неприлично глубоко вошедши в роль, чуть не плача от уже небутафорских боли и обиды, время от времени вскакивая, вихляясь, изображая игру на электрогитаре, и напевая из Skinny Puppy: «Good and evil does not exist» и «Progress, we have progress!». Потом пошли почти стихи: жить надо ради процесса, не ради позесса — а мы ждём принца, хоть сами не принцесса! И много всяческих идей толпилось у его дверей, а также множество людей: зверей, скотов, блядей, чмырей…
Припомнились все мои «походы в неведомое», все их сидения здесь — когда я, как в лунатизме, являлся к ней, а её не было… и я сидел — час, два, три, четыре, до темна, до ночи — и она являлась… или не являлась… В первый раз я ещё был дерзок и целеустремлён — то и дело ходил звонить в дверь, бросать копейки и камешки в окно, пошёл к баптистам — через дорожку их шаражка, домик с крестиком на курьих американских ножках — она, видите ли, не так давно с ними дружбу водила, даже играла у них на барабанах (!) в их группе! — спросил, нет ли её, спросил, не знают ли её сотовый, попросил звякнуть, доложить, что «Лёша пришёл»… Но скоро я стал полной тряпкой — не сказать, что терпеливой — наоборот — ежесекундно нетерпеливой! — отсчитывающей в ознобе от холода, злости и ревности тысячи этих мучительных секунд — дай бог пива! — но осознающей, что выбора нет — только берлага, только я сам…
