тянущаяся вниз безлюдная улица. Чем дальше, тем яснее становилось: глупо
просто так сидеть в машине. Будь Юберу от того хоть малейшая польза, я готов
был бы просидеть здесь до конца своих дней, но...
Перспектива быть поднятым на смех или сморозить какую-нибудь глупость
беспокоила меня не меньше, чем шанс получить пулю в лоб. Что, если я ворвусь
в дом, начну требовать, чтобы мне немедленно выдали Юппа, а в ответ услышу:
«Кого-кого?» – и поди разберись, они вправду впервые слышат его
имя или просто делают вид?
Не придумав ничего умного, я решился на глупость.
Рано или поздно в жизни каждого наступает момент, когда надо выйти из
машины, в которой остается сидеть прилипчивый, как банный лист, урка, потом,
сверкая позументами нелепой униформы, пересечь улицу и заставить себя войти
под мирную сень олив, ибо перед вами стоит задача – вызволить одного
незадачливого грабителя и получить пулю в лоб.
О проблемах долголетия
Самое забавное: все, даже моя генеалогия, предрасполагало к тому, чтобы
я дожил до глубокой старости. Мои родители, как и деды, были теми еще
живчиками – до самого смертного часа. Возможно, именно от них я и
унаследовал способность моей печени с завидным постоянством вырабатывать
желчь и не сдаваться, несмотря на самые мрачные прогнозы врачей. Оба моих
деда тоже отличались редкой выносливостью и упрямством (в этом с ними
сравниться могут только пони-земайтуко).
У них было много общего. Оба были солдатами, обоих отличала этакая
дородность тела, переходящая в благородство духа, и оба свято верили в
военную тактику безоглядного самопожертвования, заключающуюся в скорейшей
сдаче в плен, что несказанно способствовало подрыву боеспособности
противника, ибо с этого момента он был вынужден тратиться на содержание
военнопленных.
Дед по материнской линии капитулировал в 1941 году в Сингапуре. Бросил
строительство железной дороги в джунглях. На этом строительстве он сильно
сбросил поднакопленный за годы предыдущей жизни жирок. Однако эта история
стоила ему и потери веса в обществе. На родину он вернулся совсем исхудавшим
– настолько, что у бабушки зародились сомнения, правда ли перед ней родной
муж (она все же приняла его под свой кров, решив, что вряд ли кто-нибудь
захотел бы воспользоваться его именем).
Героизм, проявленный в годы войны, способствовал его избранию в мэры
родного городка, однако по прошествии нескольких месяцев пребывания в
должности во время заседания, посвященного лицензированию торговли, он вдруг
неожиданно встал: «Мне кажется, кто-то на улице звал меня. Не
расходитесь, я лишь выгляну узнать, в чем дело». Видимо, у дедушки был
превосходный слух: искомая улица оказалась во Флоренции, где он осел
(прихватив с собой городскую печать), играя в зигинетт, поедая на обед
зампоне и зарабатывая на жизнь тем, что водил по городу туристов, при этом
даже не удосужившись купить хоть какой-нибудь путеводитель. «Зачем
засорять голову ненужными фактами?» К нему вернулась врожденная
дородность, и он взял фамилию Черчилль. Американским туристкам дед намекал,
что премьер-министр его не такой уж дальний родственник. «Они были
рады услышать байку, которую можно пересказать по возвращении, а я был рад
получить от них весьма весомое вознаграждение за труды». Зарабатывал
он весьма неплохо – хватало, чтобы назюзюкаться до смерти превосходнейшей
местной граппой.
Бабушка поехала было во Флоренцию, чтобы вразумить его – и вернуть на
путь истинный. Вернулась она одна: «Не лучше ли оставить его там – в
этом-то состоянии? Только представьте, сколько женщин потеряли мужей во
время войны. Мне ли винить судьбу?! Он потерян – но я хоть знаю, где мне его
искать».
Услышав это, мама решила, что теперь – ее очередь. «Знаешь ли,
думаю, что лучше вам обойтись без меня. Я умерла. Самоустранилась.
Разбирайтесь-ка теперь без меня!»
Деда по материнской линии я никогда не видел, зато дед со стороны отца
жил с нами. Будучи кадровым военным, дед ожидал, когда подойдет срок выйти в
отставку. Срок подходил в конце сентября 1939 года. Как раз незадолго до
этого дед попал в плен – в первые же часы боев, когда английский корпус
столкнулся с вермахтом во Франции.
Дед был настоящим полиглотом. Член армейской сборной по бобслею
(идеальный спорт для человека, комплекцией своей более всего напоминающего
шар), он немало времени провел в Австрии и в горах под Цугом и разговорным
немецким бегло владел задолго до своей пятилетней отсидки в лагере для
военнопленных.
Время от времени его «заносило», но вместо того чтобы
пускаться во все тяжкие, переселившись во Флоренцию, он просто брал стул и
поднимался с ним в свою комнату, бросив нам: «Хочу минут пять
поразвлечься». Это желание охватывало его примерно так раз в года
полтора. Он закрывал дверь на задвижку, после чего разносил стул в щепки,
тщательно наводил порядок в комнате, выносил на помойку щепки, а потом шел и
покупал какой-нибудь подержанный стул, который тоже со временем ждало
уничтожение.
Деда ничего не стоило вывести из себя (чем пользовались кузены) -
достаточно было оставить что-нибудь недоеденным на тарелке: корку хлеба,
очистки яблока, одинокую головку брюссельской капусты – что угодно. Вид
отвергнутой еды подстегивал его раздражение – как и перекрученное полотенце
на крючке в ванной. Своим маниакальным стремлением к сверкающим чистотой
тарелкам дед был обязан не только воспоминаниям о пребывании в лагере, но и
тому факту, что за пять лет, проведенных в заключении, он опруссачился,
заразившись усердием и основательностью своих тюремщиков.
