Наверное, она все время думала о нем. По ночам он являлся ей, скажем, полоской света над горизонтом, и она была уверена, что он прибыл из невесть каких дальних краев только ради нее. Он гладил ее во сне легкими, неощутимыми движениями, и она испытывала от этого такое счастье, что начинала плакать… Часто он, наверное, представлялся ей сказочным принцем, явившимся, чтобы забрать ее в свое королевство, в свое стеклянное королевство, где предметы не отбрасывают теней, а сила притяжения настолько мала, что люди парят над землей.
— Пойдем со мной, — ласково приглашал он ее.
— Куда? — спрашивала мама, хотя уже знала.
— В мою Месопотамию, в мою Халдею.
Он улыбался и любовно клал руку на ее грудь.
— Я пойду с тобой, куда захочешь, принц! — говорила мама. — Куда захочешь!
В другой раз он являлся ей в виде ангела на книжной закладке, небесного создания — то ли женщина, то ли птица. Он входил в дверь и ложился рядом с ней на постель.
— Обними меня! — просила она.
И он обнимал её своей прозрачной рукой, легчайшим и в то же время крепким движением.
— Ближе, — просила она.
Он прижимался к ней еще теснее.
— Скажи, кто ты, и никогда больше меня не оставляй.
— Я — это я, — говорил папа. — Ради тебя я покинул небесные чертоги.
И она начинала плакать и ласкать себя во сне.
Мама. Уже два года прошло после ее смерти, но она все еще с нами. По ночам я слышу, как папа разговаривает с ней во сне.
— Сигрид! — говорит он. — Это ты?
Я лежу без сна и отвечаю за нее.
— Конечно, Гарри, это я. Кто же еще?
Он произносит что-то нечленораздельное. Спит он или не спит? Боже мой, все это только сон, обманчивый, не подконтрольный рассудку сон…
Моя мама на небесах… и, может быть, это она внушает мне мысли о Дьяволе. Тоскую ли я по ней? Трудно сказать… все так изменилось. Особенно мне ее не хватает на праздники — Рождество, Пасху, дни рождения… В такие дни я чувствую мамино присутствие особенно сильно; вот она сидит за кухонным столом, в торце, где всегда сидела… перед телевизором… вот она решает невидимый кроссворд. Ее присутствие в комнате давит нас, и мы с папой с трудом притворяемся, что ничего особенного не происходит. Иногда мы с ним молча глядим друг на друга и все понимаем, нам ничего не надо говорить — она здесь, в комнате.
Она появляется и в моих песнях… дуновение «Нивеи» между нотами, пощечина в интервале. Мамина странная любовь проникает и в тексты. Я закрываю глаза и играю свое соло с таким чувством, как мне никогда раньше не удавалось… или мне это только кажется? Пара блюзовых ходов, и она уже здесь, невидимое, но от этого не менее реальное движение воздуха, дуновение ветра…
Мама… женщина в моей жизни. Сестра — другая. Эстер — третья. Женщины… что они значат для меня? Какие кривые составляют они на диаграмме моего существования? Невозможно определить; координаты их текучи, они ускользают из тетрадной клетки, как складки невидимой паутины.
Три года прошло, как все кончилось с Эстер. Кончилось что? Я постоянно размышляю над этим и все время прихожу к одному и тому же выводу: ничто. После маминой смерти я почти не думал об Эстер; с ее уходом все стало неслыханно банальным — музыка, любовь… Иногда я вижу Эстер в городе. Останавливаюсь и провожаю ее взглядом… наверное, для того, чтобы убедиться, что не испытываю никаких чувств. Словно бы я не на нее смотрю, а на самого себя: вот я шел, вот повернул голову, вот ветер взъерошил волосы на моей голове. Странное чувство, если вдуматься… Чуть позже, осенью, я узнал, что она вышла замуж. Объявление в газете, фотография и короткая заметка. Я вырезал ее из газеты и вклеил в пустой фотоальбом: Эстер с темноволосым парнем, по-моему, чуть ниже ее ростом. Потом мне сказали — он какой-то музыкальный чиновник из Хальмстада. По вечерам я иногда рассматриваю этот снимок, пытаюсь догадаться, о чем она думала в момент, когда их снимали. Об операх Вагнера? О тайнах, что она хранит в сердце? Тех самых тайнах, что ни под каким видом не должны были выплыть наружу, иначе само мое существование будет поставлено под угрозу. Со временем мне стало казаться, что им очень одиноко в этом альбоме… конечно, одиноко — единственное фото. Я стал вырезать другие свадебные снимки — незнакомые брачующиеся пары, совершенные чужаки; им была предназначена роль составить компанию Эстер и ее новоявленному мужу в альбоме, в какой-то степени узаконить их обретенное счастье. Мужчины в смокингах или фраках, женщины в новых или унаследованных свадебных платьях… К Рождеству альбом был заполнен. Сотни судеб, сотни любовей, поцелуев и тайных взглядов. О чем они думают? Правильно ли выбрана музыка? Правильно ли подобран свадебный букет? О рисе, которым их осыпают по выходе из церкви?
Зимой я встретил ее — в городской библиотеке; удивительным образом мы искали одни и те же ноты: «Трехгрошовая опера». Мы столкнулись нос к носу в музыкальном отделе. Разговор был неизбежен, и я почему-то почувствовал облегчение. О чем мы говорили? Толком не помню. Где кто работает… Как обстоит с музыкальными занятиями… Она улыбалась моим рассказам о Свенссоне, даже слегка дотронулась до меня, словно бы хотела сказать что-то, но никак не могла сформулировать. Насколько помнится, она ни слова не сказала о своем замужестве… как и, впрочем, ни словом не вспомнила то, что у нас с ней было. Перед тем, как уйти, она засмеялась нелепым, словно оборванным смехом без продолжения — так неожиданно, что я так и не понял, чему она смеется. Я потом долго стоял и думал, что значил этот смех, и вдруг в воображении увидел ее умирающей; она лежит на смертном одре и смеется, а вокруг шланги, капельницы… точно так, как умирала моя мама. Может быть, она сходит с ума, подумал я, и это, наверное, наказание за преступление, совершенное ею и мной.
В воскресенье наконец собралась группа. В моем втором доме все так, как всегда — здесь воздух тоже отравлен несбыточными мечтами и надеждами. Мы настраиваем инструменты под сослагательную оргию: что мы должны были бы сделать и так и не сделали.
— Надо записать эту последнюю песню, — говорит Миро, — или еще лучше: заказать время в студии звукозаписи. Я знаю хорошую студию в Хальмстаде, и не так дорого…
Я тихо играю гаммы и вполуха слушаю… мы все живем этими иллюзиями: стать кем-то, что-то сделать такое, чтобы все…
— Это просто необходимо, — говорит Миро, — это хорошая музыка и хороший текст. Вполне можно показать в Стокгольме. А что, просто приехать, зайти в какую-нибудь большую фирму и сказать: вот и мы. Черт подери, нельзя же всю жизнь мечтать. Мне скоро двадцать шесть. Надо торопиться.
Йон и Андерс бормочут что-то о времени, которого нет, о деньгах, которых тоже нет. Мы уже посылали записи, и ничего путного не вышло. Что они чувствуют по этому поводу? Письма с отказами от «ЭМИ» или «Сонета»
[34]
… Я не знаю. Я даже не знаю, как я сам к этому отношусь.
