Он вздрогнул и попытался не думать об этом, принудь воспоминание к ретираде… хуже всего было, что среди пассажиров затесалась одна из сотрудниц Сесилии, которая смотрела на него с нескрываемым отвращением.
Вот, значит, как низко он пал… и самое главное — перестал контролировать свои действия. И как долго это продолжается? А может быть, это не единственный случай? Может быть, он в подобном же трансе проделывал это не раз? В городе? В ресторане? На встрече с Андерсом Сервином?
Очень может быть, — пропищал внутренний голос. — Ничто мня не удивит… но ты ведь ещё и сын жулика.
— Наше время кончилось, — солидно констатировал Эрлинг Момсен и закрыл переплетённый в кожу блокнот, где содержалась вся история духовного падения Иоакима Кунцельманна. — Увидимся на следующей неделе… Я бы тебя попросил подумать, чем ты похож на своего отца.
Покуда Эрлинг провожал его к двери, Иоаким лихорадочно подыскивал слова, подходящие для сооружения ловушки интересующемуся искусством идиоту с хорошими деньгами. Ему, однако, мешало неотвязное чувство стыда, он никак не мог сосредоточиться и подобрать соответствующие фонемы, но произошло невероятное — Эрлинг Момсен его опередил. Может быть, это знак, что скоро всё повернётся к лучшему?
— Конечно же я знаю, кто такой Буше, — сказал психотерапевт. — Что, твой отец и в самом деле оставил работы Буше?
— Мелки по цветной бумаге. Чёрный аргилит, красный и белый натуральные мелки, зелёный фон. В отличном состоянии…
— Они же, должно быть, дико дороги?
Иоаким быстро прикинул, не стоит ли продать своему психотерапевту неизвестное масло Кройера или, скажем, итальянский ренессанс… Нет, Буше — самый безопасный ход.
— Если хочешь получить полную рыночную стоимость надо долго возиться, — сказал он. — Вопрос в том, стоит ли игра свеч. Можно, конечно, поискать покупателей за границей. Или обратиться в музей, у них есть закупочный бюджет на рококо. Аукционам в Стокгольме я не верю… Дорогой Эрлинг, я не ем собственные сопли. Если тебе это скажут, не верь.
— Разумеется! Но как ты думаешь… может частное лицо заполучить Буше? Небольшой рисунок, скажем….
Одна из проблем в его нескончаемом списке неурядиц — он должен Эрлингу деньги. Может быть, это можно использовать? Они уже разработали схему выплат долга, чтобы не отказываться от лечения, но тут как раз и содержалась наживка.
— Почему же нет? — сказал он. — Я же у тебя в долгу, так что ты идёшь вне конкурса. Только мне надо сначала поговорить с сестрой. Мы решаем вместе.
— Я понимаю… очень хорошо понимаю! Позвони, как надумаешь. Мне всё равно нужно время, чтобы раздобыть деньги.
* * *
На следующий день после разговора с Георгом Хаманом Иоаким рассказал сестре всё, что он узнал о Викторе. Она не хотела верить… как и следовало ожидать. Она прожила всю жизнь в уверенности, что её папа — благородный гетеросексуальный мужчина, а оказалось — всё наоборот. Чтобы не быть голословным, он отвёз её в ателье на берегу и показал следы отцовской деятельности.
— Не знаю, что и думать, — сказала она, увидев две подделки Кройера, итальянский ренессанс, наполовину готовый пастиш Дюрера, а также пачку листов aux trois crayons в стиле Буше. — У меня такое чувство, что мне нужно как минимум пару лет, чтобы всё это переварить.
Она с трудом сдерживала слёзы, но тут подал голос Эрланд:
— А откуда ты знаешь, что этот человек говорит правду? Эти картины, на мой взгляд, вполне подлинные.
— Но не на мой… И то, что он рассказал Иоакиму, всё разъясняет. Как он мог собрать такую коллекцию, не имея состояния? Почему так много различных стилей и манер? Почему он всё уничтожил перед смертью? Почему его никто и никогда не видел с женщиной?.. — Жанетт брезгливо взяла с мольберта панно Дюрера, отнесла к мусорной корзине и бросила. Со стуком.
— Ну-ка погоди, — сказал Эрланд тоном, по которому Иоаким понял, что приобрёл в свояке неожиданного союзника. — Что общего между одним и другим? Ну, предположим, он иногда подделывал картины. Или копировал чтобы заработать. Или ему просто было интересно, или его просили — какая разница почему?.. Но я совершенно уверен, что часть его коллекции — самые что ни на есть подлинники и лежат они в надёжном месте. В банковском хранилище, если я правильно понял.
— Не будь так уверен, — сказала Жанетт. — Его клерк будет на работе в понедельник. У меня такое чувство, что нам ещё предстоят печальные неожиданности.
Она села прямо на пол, словно из неё вышел весь воздух.
— О боже… Значит, папа сидел в лагере во время войны…
— Как фальшивомонетчик, — сказал Иоаким, обдумывая, как сказать сестре о Кройере, которого отец продал Семборну, хотя интуиция подсказывала, что лучше промолчать. — Если верить этому Георгу Хаману…
— А что он рассказал о маме? Расскажи ещё раз, у меня сразу всё не умещается в голове.
Иоаким попытался кратко пересказать всё, что ему ещё более кратко сообщил Хаман, стоя на пронизывающем ветру на фалькенбергском вокзале в ожидании поезда на Мальмё, откуда он заказал билет на Берлин. Что-то насчёт того, что мать их была художницей, но иногда зарабатывала проституцией… Хаман и сам знал немного может быть, не хотел рассказывать.
— Но почему они рожали детей, если он был гомосексуалом?
— Этого я не понял, — честно сказал Иоаким, — полагаю, что гомики в те времена рассуждали так же, как и сегодня, — заводили ребёнка с подходящей лесбнянкой… Понимаешь, тогда, на вокзале, старик не успел всё объяснить, — подошёл его поезд.
Жанетт встала с таким трудом, как будто на это ушли её последние силы. Она подошла к полотнам Кройера, прислонённым к сейфу.
— Не знаю, что со всем этим делать… Первое, что приходит в голову, — надо всё уничтожить.
— Решительно против, — сказал Эрланд. — Надо сначала внести полную ясность в вопрос о подлинности.
Но Жанетт его не слышала, она была поглощена другой мыслью.
— Ты должен был взять адрес, вдруг понадобится его найти.
— Жанетт, дорогая, я был в таком же шоке, как и ты. И старик же сам жулик; он не из тех, кто разбрасывается визитными карточками. Да какая, в конце концов, разница, папа же всё равно умер! Сейчас уже поздно задавать вопросы…
Жанетт издала тяжёлый вздох. Иоакиму показалось, что он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так тяжело вздыхал.
— Тогда ничего не остаётся, кроме как попытаться каким-то образом оправдать всё это…
И, произнеся эти слова, она в тот же вечер вернулась в Гётеборг.
К счастью, размышлял Иоаким, стоя под маркизой магазинчика на Санкт-Эриксплане, откуда ему была видна контора Сесилии Хаммар на другой стороне площади, к счастью. Эрланд оказался в моральном плане вполне сомнительным субъектом, что, впрочем, Иоаким всегда подозревал. Через два дня после той поездки в ателье позвонил клерк из банка и сообщил, что все произведения искусства, которые они считали подлинными, Виктор незадолго до смерти снял с сохранения (и, как они догадывались, уничтожил). Ещё он сказал, что отец умер чуть ли не нищим — все деньги, накопившиеся за годы на его счетах, он жертвовал различным художественным фондам. Даже ателье заложил, чтобы переводить деньги фонды помощи молодым художникам, как в Швеции, та и за рубежом.
