Изнурителен и жалок удел твой.
Животные, огороженные колючей проволокой под током. И бешено хочется перескочить эту проволоку, и вырррваться, вырваться, вырваться!
И тогда электричество заставляет себя уважать.
Оно проявляет Силу.
Некоторое время животное шатается, ошарашенное, не в силах понять, что произошло с ним.
А животные — это ведь братья наши меньшие, за которыми как за детьми нужна забота.
Пусть мой труп скормят хищным животным: таково отныне моё завещание.
Кошкам бродячим скормите хотя бы, если рядом ничего крупнее не будет.
Только не давайте рвать его сторожевым псам и взбесившимся лисам.
А вороны пусть полакомятся: почему нет?
Насекомые приходят последними.
Поступь насекомого не слышна.
Но и оно — твой маленький брат.
Даже клещ — брат твой, хотя ни он, ни ты — никто из вас не знает это.
Если б мог ты не давить клеща, а сказать ему:
— Эй, клещ! Не соси мою кровь: ведь я — твой старший брат!
То отвечал бы клещ:
— А чего ж мне, клещу, ещё делать, как ни сосать кровь из величавых своих родственников? — и присосался бы в упоении: ему-то, клещу, кроме крови — ничего не надо. Клещ прост — человек сложен.
Человеку неприятно ощущать себя клещом.
Его буйное сознание находит лазейку:
— Ты, клещ, едва различим: следовательно, я главнее тебя!
— А кабы сровнялся я с тобой по размерам, что тогда б ты запел? — с напускной гордостью ответствует клещ, — поди обосрался б…
— Размечтался, козявка… — снисходительно улыбается Румбо, — я на то существо разумное, что на всякую хитрую жопу у меня хер винтом отыщется.
— И что же? Ебать меня будешь? — смеётся клещ.
— Ебать, душить и резать. И снова рубить на части. Раз-два… раз-два… Пора рубить мясо!
Расправить плечи! Напыжиться! Помечтать о <censored>!
Руки берут топор. Топор скользкий. Ноги идут к мясу.
Голова представляет, как тело <censored>. Душа ликует. Жить — охуительно.
Руки обтирают рукоять топора и поправляют удобней фартук.
Плоть — впереди.
Мы — победим.
С этим светлым чувством промаршируем, промчим по жизни!
Пропорем жизнь галопом победителей!
Проебём её, сладкую…
Не надоело ещё рубить мясо?
В этом мире не найти покоя.
Где я? Кто я?
Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.
Добро пожаловать в гибнущий мозг, расщеплённый на части.
Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.
Как известно, о вкусах не спорят.
Что они разные — это давно людьми подмечено.
Одному нравятся чулки с узорами, другому — уютное потрескивание костра в бархатной мгле заснеженного ельника.
Но природа втягивает нас в ссоры о вкусах: в этом ловушка её. Мы ссоримся — и погибаем. Таков Закон. Dura Lex, sed Lex.
Стало быть, природе нужна наша смерть. Через неё желает она возродиться. Таков Тайник Природы.
Это и есть Колесо Сансары, и из него нет выхода.
Ненавистью своей и любовью крутим мы колесо.
И подыхаем в проклятиях.
А если не крутить и втыкать — это расслабляет: втыкать — это приятно.
Но кто втыкает, долго не живёт: их гибель тоже нужна природе.
А всё остальное — лишь ложь, придуманная, чтобы смириться с неотвратимостью смерти.
Так давайте петь и веселиться: жизнь не оставляет нам другого выбора!
Сокол
С этой светлой мыслью Румбо встал и отряхнулся.
Слепящий прожектор исчез: перед ним насколько хватало взора, простиралась заросшая ярко-голубым бурьяном степь. Свет небес лился словно сквозь толщу океанских вод; низко нависшая облачность окутывала равнину. Местами из гущ буйных трав возвышались исполинские обломки вулканического стекла. Румбо без страха погладил пальцами неровные грани: они были сыты, недвижны, покойны; ледяная роса сочилась с мерцающих сколов.
Половина женщины появилась бесшумно из-за одной из обсидиановых скал; вагинальный голос проник в самый центр мозга:
— Ручка настройки находится в твоей голове, Румбо. Только там, и нигде больше. — Она развернулась к нему атласными ягодицами и медленно зашагала в толщу тумана.
Трава прошумела ей вслед.
Голубые стебли колыхалась волнами, с бархатным мерцанием расходились вдоль горизонта причудливыми узорами, от созерцания которых сложно было оторваться. Рваные края обломков переливались бриллиантами, и отдающий в пронзительную лазурь блеск их завораживал, как взгляд змеи.
Неизъяснимое, но очень «правильное» блаженство вливалось в грудь вместе с каждым глотком воздуха, и каждый глоток этот превращался в бесконечный сладострастный стон.
Как хорошо было бы пойти голым, ступая по этой траве босиком, ощущая её щекотание в паху и камнями разминая освобожденные от обуви подошвы…
Румбо улёгся на спину, стянул штаны больничной пижамы, распустил фартук.
Сел, снял с себя всю одежду, то и дело затихая и вслушиваясь в затаённую и неуловимую мелодию, льющуюся ни то в пропитанном тёплой влагой воздухе, ни то в оплодотворённом мозге.
Пошёл по траве голый, завязав одежду и обувь в узелок и неся за плечом.
Ходьба сопроводилась эрекцией, дух ликовал: в этом мире я бы остался навечно!
Ходить среди трав голым, поглаживая сверкающие осколки. Петь, мастурбируя на живописном склоне холма. Кончать, с благодарным оцепенением поливая струями спермы шуршащие стебли. Вкушать найденные среди трав сочные плоды, напоминающие мясные орехи. С наслаждением опорожнять кишечник, присев на обсидиановый клюв. Пить лазурный нектар родников. Дремать на мякоти стеблистых ладоней.
Время летело незаметно: он словно парил в слоях его, свободно перемещаясь вдоль неумолимо тикающих часов и суток.
Помимо мясных орехов обнаружилась в долине вкуснейшая ягода и грибы, говорящие сказки.
Пил росы, всматривался в мерцающую пустоту небес, питался подножным, смеялся, дрочил, танцевал.
Самого себя было достаточно: весь мир — был он сам, и пожеланию своему мог породить себе спутников.
В голове было ясно, прохладно, бесшумно. Ощущение тотальной безопасности и полнейшего комфорта не могла оборвать никакая измена: такого здесь попросту не было.
