Чулки, сатин, черные лифчики, хлам белья, пенные корыта, веревки, увешенные флагами бедности. Стоит ли поднимать такой набор сигнальных флажков над палубой канувшего прошлого? Те, кто помнит, по пояс в земле. Все, что ниже пояса, уже похоронено. Скоро и меня ждет эта участь.
Кому посылать этой азбукой составленное послание через трикотажный морской простор?
О Кипр, где я был месяц назад, к тебе летит мой сигнал из 56-го года! На родину Венеры!
Венера никогда не бывает позорна. То, что ее окутывает, по волшебству становится ореолом, сиянием, оперением и священными покровами чаши благоуханной!
Пусть с алтаря пахнет щами, пусть киснет капуста и смердит на черной сковородке треска! Она входит и преображает мир. Подросток дрожит от позорной похоти, потому что в нем должен забродить мужчина, чтобы огонь вспыхнувшей страсти перегнал закваску в спирт. И сияющий Адам сделает шаг к Астарте-Еве-Венере!
И мир начинает быть. На замоскворецкой кухне, на Большой Полянке взрывается Вега сверхнового звездного мира. Точка отсчета и центр Вселенной. И мне выпала честь поджечь запал. Бочка мировой кислой капусты взрывается черной дырой озона. Тресковый запах преображен в соль океанской сероводородной жизни, в йод жизни пучеглазых существ, запаянных заживо в толщу подвижного жидкого стекла океана. Я – одно из этих существ, мы все спаяны чистым ацетиленом любви на дне Филиппинской скважины.
Я вспоминаю. Было. Только и делал, что «залезал». К той же соседке. Сидя рядом с ее ложем, в полутьме, делая вид, что смотрю телевизор. Жаркая жидкая грудь, шелковый податливый кисель живота, блеск глаз в звездах непривычного света экрана. «Ка-ве-эна» с линзой… Подростковое «беззаконное» возбуждение без законного финала-разрешения.
* * *
О той, единственной, Надежде, он и не помышлял. Она жила для него, стройная, тугая, без тех позорных изиш-ков тела, какие требуется тискать. Кто тискает черную розу? Ее ставят в «голубое, как небо, Аи». Спирт загорелся чистым огнем. В этом огне сгорало низкое, перегной почвы, опора ног. А если бы тогда женился на ней, никуда бы не уехал, ни тогда, ни потом.
Никакой Запад не соблазнил бы. Опять эта связь: секс и искушение свободой, которая мерещилась только «у них». Что на что променял?
Считалось в те годы, на Родине – чистота. А за сексом – за океан. Или в Европу, где кварталы красных фонарей. Про Амстердам рассказывали такое! Про Анатолия Кузнецова рассказывали, что он не вылезает из публичного дома. Может, и врали. С подачи ГБ. Он попросил убежища в Англии, куда поехал тоже в командировку, собирать материал для книги о… Ленине! Ленин, говорят, тоже не брезговал. Для гигиены. Свобода и секс.
Свобода секса. Кузнецов умер скоропостижно, от сердечного приступа. Беглец Замятин – тоже. «Укол зонтиком», художественный фильм о почему-то болгарской разведке. Sic! Похоже, все перевернулось с ног на голову. За сексом – в Россию. А за свободой куда? На луну!
А есть ли свобода чистоты?
Свобода не хочет становиться похотью, она жаждет взорваться желанием бегства. И розу уронил под ноги чужакам, и свободы не добыл.
Шестидесятый. «Звездный билет», Джон Джером Селлинджер. Хемингуэй. «Двадцать шесть рассказов и Пятая колонна». Виллис Канновер, час джаза на «Голосе». Позывной – «Тейк зе э трейн». «Не сказал ни единого слова» Белля. «Чайки умирают в гавани», кино в летнем кинотеатре Коктебеля, первый формальный фильм из Скандинавии. Ему – семнадцать! И первая любовь. Девчонка из барака. Снежная королева. Одноэтажное Замоскворечье. Ходили, взявшись за руки, по Большой Полянке, Ордынке, Большому Каменному, по Малому. Не дыша. Весна и липы, бензиновый выхлоп, политый асфальт, упругий резиновый выдох метро.
Первый хмель. Выпил на выпускном балу, учителя были в шоке. Пришел с девушкой, которую когда-то выгнали из этой школы. Она брала реванш, смотрела на учителей торжествующе. А его развезло, он заснул в радиорубке. Проснулся, когда было темно и тихо. Все ушли. Радист сматывал шнуры. Девочки и след простыл. Девочка потерялась. Стыдно было вспоминать. Закончил школу и роман. Получил аттестат зрелости. Больше он ее никогда не видел! Единственную. Первую. Упущенное счастье каждого несчастного жителя Земли. Или видел? Это была она? Пока нет ответа. Он, тот я, ездил мстить.
Взвращаюсь просить прощения и пощады.
Все теряют первое счастье. Еву до яблока. Передавали – она его ищет. Не нашла.
А я не искал.
Обошелся и не задохнулся без кислорода. Кислородной подушкой стали музыка и книги. Джаз и «голоса»… Рано? Все, что кажется рано – поздно! Понимаешь это слишком поздно.
Появились друзья-единомышленники. Как-то на седьмое ноября нашли и вправду кислородную подушку, налили водой, стали бросать с шестого этажа, во двор на Горького (знаю – она теперь Тверская!), подушка подпрыгивала, но не лопалась. Из своей подушки мы дышали кислородом по очереди. Седьмого на Горького шло гулянье. Внизу текла толпа с флажками, много выпивших, доносилась музыка из нескольких мест. Духовая, марши. У нас гремел свежепривезенный Пресли. «Оттуда». «Рок эраунд зе клок». «Рок вокруг часов». Они были молодым зверьем. «Секс эраунд зе клок!» «Когда я был счастливым животным!» – говорил его знакомый, литовский писатель, уехавший в Израиль.
Они бесились в мужской кампании. Зачем им были девчонки? Ритм рока сам по себе секс. Секс вокруг часов, или секс круглые сутки. Без женщин. Без партнеров. Без предмета. Секс как ось времени, вокруг которой все вертится, весь мир.
Друг, Феликс, сын музыканта, доставал через знакомых, дипломатических детей.
Паша Нечаянный испугался первого серьезного чувства. Или жизни в бараке? Брак – барак. Засыпать с красавицей каждую ночь. Дети – потом. А пока? Щи. Щипок. Шпана за штакетным забором. Испугался жизни. Не созрел для секса. Для жизни. Ах, как она была хороша! Особенно тем, что не знала о своей красоте… «Темные аллеи» Погорельского переулка.
На конверте портрет Элвиса. Рокот его голоса. Его рост, его кок, его тореадорская куртка с расшитыми плечами. Эпоха распахивала объятия. Без Любви. Вместо любви. Это была свобода в чистом виде, что заставляла прыгать кислородную подушку.
У Элвиса лицо стало как подушка много лет спустя.
Фестиваль 56-го. Чудные люди привезли свободу. Так они считали. А на самом деле рабы условностей привезли свободным людям только штаны пастухов. Странные клепаные штаны из дерюги. Одни непонятые принимали других непонятых за совсем других. Молодость сама по себе свобода?
Или только юности мало? В каком обществе они жили?
Не в таком, в каком он живет сейчас. И не в таком, какое теперь в России.
Классы в том социалистическом обществе, между прочим, были тогда стерты – границы между классами, между социальными слоями, группами. Так, как нигде. Это была очищенная свобода, которой он не воспользовался. Никто не воспользовался. Не заметили. Потому что произошла подмена: «равных на час» сделали равными в трюме галеры. Тех «равных», что только что спасли корабль в бурю, не успев даже надышаться воздухом, который пустили в спасенные паруса. Засвистели бичи, загнали в трюм. А с берега смотрели со всех континетов:
