— Предметы, далекие от тебя, кажутся меньше…
Совершенно ненамеренно она стала рассказывать тебе о том, что солнце на самом деле в тысячу раз больше, чем весь наш мир, оно просто кажется маленьким, потому что очень далеко.
Через некоторое время ты спросил:
— А люди когда-нибудь попадают на солнце?
— Нет. Оно слишком горячее.
Итак, решил ты, солнце всегда будет далеко и никогда не станет нужного размера. Никогда. Тебя вдруг заполнило чувство несправедливости: какие-то предметы всегда становятся своего собственного размера, а солнце — никогда.
— Это нечестно! — закричал ты. — Нечестно! Отец засмеялся во весь голос, но ты был так расстроен, что не обратил внимания.
— А насколько большой наш мир? — спросил ты через некоторое время.
— Настолько, насколько ты видишь его, — ответил отец. — Иди вперед и всегда будешь видеть все больше и больше. Посмотри на ферму, — показал он пальцем. — Если бы ты вышел из нее через переднюю дверь и шел по прямой линии достаточно долго, ты смог бы войти в дом с заднего входа — теперь понимаешь?
Можно было явно ощутить удовольствие отца от того, как он сознательно сбил тебя с толку, но по крайней мере одна вещь была ясна.
— Значит, есть предметы, которые всегда далеко, и у них всегда неправильный размер? — спросил ты.
Отец курил сигарету и ничего не отвечал. Ты поколебался немного, затем повторил:
— Всегда?
— Да, всегда, — резко ответил он.
Если бы только, подумал ты, можно было бы оказаться везде, чтобы ничего не было слишком далеко и все было бы правильного размера. Хотя бы ненадолго.
Вдруг ты вспомнил о текущем кране во дворе фермы и понял, что, когда ты возвращался к машине, у тебя еще была возможность выключить его. Опять же кран был нормального размера, когда ты находился там.
Тебя стало заполнять чувство радости. Ты смотрел на дорогу, дальше ее, в самую даль. Как будто ты уже выключил кран, как будто ты дотянулся и легко притронулся ко всему, что мог видеть, — даже к самым отдаленным холмам.
Тем не менее за тридцать лет, прошедших с тех пор, ты намного лучше научился делать выводы; сегодня, честно говоря, ты редко чувствуешь грусть или даже легчайшее разочарование. Скоро ты сможешь делать выводы достаточно хорошо, чтобы не чувствовать вообще ничего.
Страх. Стоя на нижней ступеньке зальной лестницы, хватаясь за деревянные перила, «замри» — как в игре в статуи. Тихо. Прислушиваясь у двери гостиной, отчаянно стараясь уловить тон его голоса или настроение его молчания, как будто сама твоя жизнь зависела он них. На самом деле так и было, но прошло — с той поры. Боясь войти в комнату, где сидел он, — и все же совершенно не в состоянии уйти.
Ты так хотел подойти к нему, просто чтобы сказать «привет» и, может быть, дотронуться до тыльной стороны его ладони, возлежащей на ручке кресла. Но и вообразить, будто это реальный эпизод твоего детства, даже теперь, когда ты думал об этом больше чем через тридцать лет, ты не мог — от страха стискивало дыхание.
Если бы он только посмотрел на тебя, улыбнулся и ответил на твое приветствие; если бы такое обычное событие хоть раз случилось, один лишь раз, оно могло бы оказаться тем чудом, которое перевернуло бы всю твою жизнь. Единственный миг, о котором все предстоящие годы ты вспоминал бы с удовольствием и уверенностью: это он мне.
На самом деле ты все детство провел в коридоре, потому что отлично знал, что, если решишься и войдешь в комнату, обратишься к нему или дотронешься до тыльной стороны его ладони, он тебя проигнорирует. Или в лучшем случае повернется в твою сторону, не произнося ни слова, а взгляд его будет совершенно ясно выражать: «Ну и что ты собираешься мне сообщить?» Какое бы чувство привязанности ты ни демонстрировал, отец от него отстранялся. Как бы ты ни проявлял свою любовь к нему, он тут же растаптывал ее.
Однажды вечером, когда ты чистил в кухне туфли к школе, он вошел. Тебе было около двенадцати лет, и ты давно привык напрягаться при его приближении, однако, поскольку он стоял у тебя за спиной, ты тихонько напевал сентиментальную популярную песенку, продолжая в такт чистить туфли.
Тебе никогда не забыть злости в его голосе. — Что ты можешь знать о любви?! — закричал он.
Ты повернулся к нему, стоя всего в нескольких футах, а его рука, обвиняя, указывала на тебя.
— Я сказал: что ты можешь знать о любви?!
Его рука бешено тряслась, а выражение лица было настолько гневным, что ему пришлось отвернуться. Он повторял слово «любовь» снова и снова, с презрением, с отвращением. Потом ушел.
А ты так и остался стоять у кухонного окна, держа туфлю в одной руке, а щетку с нанесенным на нее кремом — в другой. На улице стемнело, черно хоть глаз выколи. И, взглянув ночи в лицо, ты почувствовал, что если бы вся тьма, покрывшая деревню, окружающие ее поля и леса, вошла в тебя, ее не хватило бы, чтобы скрыть возникшее чувство вины и стыда.
Но ты был не прав. Именно собственными усилиями тебе удалось скрыть все это от мира — и от себя самого. Полностью забыть о его существовании, пока вдруг, совсем недавно, стоя на железнодорожной станции и направляясь на работу, ты вновь не окажешься лицом к лицу с прошлым. В одно мгновение сила, сдерживавшая тебя больше двадцати лет, неожиданно вырвется на волю — раздирая на части тьму… и тебя.
Глава 2
Ты решил получить от этой ночи все: напиться и трахнуться. На первой вечеринке ты попал на коктейль: джин, апельсиновый сок, вино, сидр. Плюс немного спирта, оставшегося после того, что туманно описывалось как «эксперименты Майка».
— После трех порций ты отдашься любой! — заявила хозяйка, наполняя стаканы.
— Я уже сейчас готов! — смеясь, отвечал ты. В твоем голосе не было звука потери, по крайней мере тогда — в пятницу вечером, больше десяти лет назад.
Вечеринка — бумажные стаканчики, полотенце, обернутое вокруг розовой лампочки в гостиной, громкая музыка из колонок размером с ванну, еще три человека в туалете и пепел в кислой капусте. В среднем на пятницу и субботу выпадало по четыре вечеринки. Другие ходили на вечеринки и напивались, ты — напивался и ходил на вечеринки. Были бары, прямо как рынки, где шел обмен адресами и планировались маршруты; впрочем, если ты, гуляя по улице, слышал из открытого окна Мика Джаггера, не зайти было просто грех. О смерти твоего отца в ту ночь было объявлено на третьей по счету вечеринке.
Вы весело звоните в дверь. Я тут жил когда-то, объясняешь ты девушке; ты познакомился с ней на вечеринке номер два и притащил сюда, чтобы не являться одному. Звоните еще раз — слишком громкая музыка — и входите. Рука в руку. В коридор из пальто, свернутых ковров и пустых полиэтиленовых пакетов. В розовый свет и бум-бум-музыку. Бум-бум по животу, бум-бум пониже живота.
— Извините, у нас sine qua non
[1]
, — говорит человек с усами. Потом, заметив, что ты не один, расслабляется. — Sine qua non, — повторяет он, оборачиваясь к девушке рядом с ним.
