Заседание продолжается. Морелл и обвинитель подходят к скамье, занимают места и заводят диспут по поводу внушительной экспозиции улик, пронумерованных, снабженных ярлычками и разложенных на двух приставленных один к другому столах. Улик так много, словно их собирали на месте крушения авиалайнера. Речь идет о допустимости доказательства, и спор разгорается из-за каждой чашки, пакета и конверта, каждого образца почвы, осколка стекла, гипсового слепка отпечатка автомобильной шины, регистрации моего транспортного средства, обожженных кусочков таблеток, записей телефонной компании и так далее, перечню нет конца. Обвинение не в состоянии предъявить ни одного свидетеля, который бы видел меня на месте преступления. У них нет никаких доказательств того, что между лабораторией и остальным миром существовали какие-либо деловые отношения и происходил какой-либо обмен. Каждая представленная улика есть обгорелый фрагмент чего-то более крупного и определенно более уличающего, но само по себе все шатко, неубедительно и спорно. Морелл, к моему удивлению, предъявляет опровержения и возражения с ловкостью фокусника. Позиция его основывается на том, что относительная близость вещественных доказательств к лаборатории не может быть принята во внимание, поскольку эксперты пожарной службы не сумели точно установить силу взрыва и однозначно решить, насколько далеко могли разлететься фрагменты, тогда как в отношении температуры их мнение более определенно, поскольку пожар практически уничтожил все до нулевого уровня. Морелл перечисляет облавы и аресты, имевшие место на прилегающих территориях, указывая на то, что собранные улики могут быть следствием этих действий. В общем, улики ничего не решают, но собранные в кучку говорят мне то, что я уже знаю: доказать что-то, кроме разве что поджога, очень трудно, и вопрос заключается в том, примет их судья или нет.
Оглядываю зал, надеясь обнаружить знакомые лица. Может быть, увижу тебя. А если увижу, как к этому отнесусь? Энслингера нигде не видно. Если его и вызовут в качестве свидетеля, то не сейчас, а позже. Интересно, нет ли в зале Манхэттена Уайта и Могильщика? Не следят ли они за тем, что здесь происходит и какие показания я даю? Но их тоже не видно. Иногда, когда двери зала открываются, я оглядываюсь через плечо и замечаю только что вошедшего зрителя. Иногда двери захлопываются за тем, кто только что вышел, но кто именно, посмотреть не успеваю. Поразительно, сколько знакомых появилось у меня за короткий промежуток после пустоты, и без них зал заседаний выглядит пустым. Может быть, в следующий раз я приглашу Стеклянную Стриптизершу, чтобы посидела в свободное от работы время — мне было бы покойнее.
Я спокоен и тих. Я не под кайфом, хотя и не могу сказать, что от этого легче. Перед началом заседания Морелл завел меня в туалет и дал рубашку и галстук. Говорит, что выгляжу я страшнее смерти. Это правда. Я беспрестанно прикладываюсь к бутылке с водой. В перерыве на ленч Морелл ведет меня в кафе через улицу, где я выпиваю чашку кофе. Он подзывает официантку и что-то ей говорит. Что именно, я не слышу, но через пару минут она возвращается с тарелкой, на которой лежат два перчика халапеньо.
— Съешьте, — приказывает Морелл.
— Шутите.
— Нисколько. Хотя бы один. Вы одолеете его за два приема. — Он сует перец мне под нос, и я знаю, что отвертеться не удастся.
Съедаю. Щеки тут же начинают гореть, со лба капает пот, и мне кажется, что из носа идет кровь, но это не кровь.
— Но зачем?
— Вы слишком бледны, надо оживить лицо. Теперь вот хотя бы румянец появился. — Он достает из кармана пакетик аспирина и кладет передо мной. — Примите и допивайте кофе. Нам пора.
— Дезире, — говорит прокурор.
Оборачиваюсь. Кожа зудит, и я бы, наверно, уже раздирал ее ногтями, если бы предусмотрительно не намазался каким-то жирным лосьоном и не пил столько воды. Надо бы в душ, но я забываю обо всем, когда слышу твое имя. Оглядываюсь, зная, что увижу сейчас в толпе копну твоих огненно-рыжих волос, но тебя нет. Даже двери не шелохнулись. Сердце колотится от ужаса и надежды, но все тихо, ничего не происходит. Обвинитель совещается о чем-то с помощником, посматривая на клочок бумаги и заглядывая в пакетик для вещдоков.
— Ваша честь. — Морелл делает шаг к подиуму и обращается к судье. — Защита вынуждена обратиться с просьбой изъять данные образцы из списка улик.
— Эти образцы были обнаружены следователями на месте пожара в ходе проведения следственных действий по данному делу, — возражает прокурор.
В руке у него прозрачный пакетик с ярлычком в уголке. Я бы узнал их и за тысячу миль, маленькие голубые таблеточки, сияющие пилюли, столько раз возвращавшие тебя, но сейчас беспощадно бичуемые прессой. Знаю, связать их со мной практически невозможно, но прокурор строит свою карьеру на том, чтобы представить меня тайным творцом зла, угрозой обществу и создателем вызвавшего всеобщую панику наркотика. Его единственная цель — отправить меня за решетку.
— Я не вижу оснований для удовлетворения прошения защиты.
— Советник? — Судья снимает очки, обращаясь к Морелло.
— Ваша честь, — начинает адвокат, — если прокуратура желает предъявить моему подзащитному обвинение в противоправных деяниях, тем более в изготовлении запрещенных наркотических веществ, она должна точно и правильно идентифицировать, — Морелл подчеркивает слова «точно и правильно идентифицировать», — то запрещенное вещество, в производстве которого мой подзащитный обвиняется, и подняться при этом над уровнем городского сленга или уличного жаргона.
Прокурор начинает что-то говорить, но Морелл обрывает его, потрясая каким-то листком:
— Если вы укажете мне протокол судебного решения, которым гражданина признают виновным в хранении «травки», «косячка» или «колеса», я сниму свои возражения.
По залу прокатывается волна смеха. Весело всем, кроме меня.
— Ваша честь, — говорит обвинитель. Морелл пытается снова прервать его, но на этот раз судья останавливает моего защитника. — Присутствие данного наркотика общеизвестно, как и то, что он относительно недавно поступил на черный рынок. Это новое вещество, аналога которого фармацевтическая промышленность не производит. — Морелл опять пытается вмешаться, но теперь прокурор не дает ему такой возможности. — Разговоры о том, что данное вещество поступило от легального производителя есть чистой воды спекуляция. Независимо от того, откуда взялся данный наркотик, факт остается фактом — все имеющиеся улики указывают на то, что он является продуктом черного рынка. И штат не располагает для его идентификации иными названиями, кроме тех, под которыми он известен на улице. — Обвинитель предъявляет листок, кажущийся на первый взгляд идентичным тому, которым потрясал Морелл. — Скин, — читает он и, водрузив на нос очки, продолжает монотонное перечисление, — крэдл, дерма, Д…
Мореллу все же удается воспользоваться паузой.
— Обвинение использует женское имя, ваша честь. — Зал оценивает выпад по достоинству. — Они даже не приступили к идентификации вещества, а потому мы имеем все основания заявить, что прокуратура не готова предъявить обвинение в изготовлении запрещенного препарата. Невозможно квалифицировать как запрещенный наркотик то, что еще не идентифицировано. Я не допущу, чтобы моего подзащитного обвинили в изготовлении лабораторным путем «Пегги Сью».
