Еще два года назад Клон был моим зеркальным отражением. Человеком, которого я мог бы назвать лучшим другом, если бы верил в сантименты. В сантименты я, кстати, верил, поэтому именно таковым его и считал. Братом по разуму. Таким, какие встречаются только в наивных книжках подростковых писателей романтической середины прошлого века. Или в первой серии фильма «Однажды в Америке».
Два года назад мы были настоящими. Отталкивающими, наверное (хотя это для кого как), но — настоящими. Сегодня мы — никакие. Бывшие.
Сейчас — другие расклады. Сейчас Игорь Петров приносит два пластиковых стакана с «Липтоном», ставит один передо мной (неаккуратно, херово ставит: коричневая жидкость совершает бархатную революцию в стакане, выходит из берегов и оставляет на столе липкий кружок, уборщица потом сотрет его влажной тряпицей). Потом: многозначительно смотрит на меня, потом на свой чай, потом опять на меня, потом опять на чай.
— Нужно сделать один репортаж, — говорит он. — Особый. Такой, который нельзя доверить кому попало. Поэтому мы выбрали лучших из лучших. Лучшего автора (кивок в сторону Клона) и лучшего фотографа (без кивка, чтобы все вкупе не выглядело заученным).
Я делаю сладковатый коричневый глоток, а в мой затылок штопором ввинчивается 20-взгляд Ролана Факинберга. Умный, телячий взгляд.
Лучшие из лучших. Это грустно, на самом деле. То, через что прошли мы с Клоном (давно, три жизни назад — вечное шоу на выживание, движ, когда каждый день сосет под ложечкой), — для того чтобы в конечном итоге стать (каждый сам по себе) лучшими из лучших в глянцевой шняге «FHQ», которую выпускает компания «Гейлэнд», которой руководит бывший шоумен, а ныне владелец-заводов-газет-пароходов с идиотско-издевательской фамилией Факинберг. Дом, который построил Ролан.
Лучшие из лучших. Это называется — жизнь, повернувшаяся к вам жопой. Вид сзади, с тыла. Гомосексуальный ракурс.
Никогда не встречайтесь с бывшими друзьями, с которыми вы не виделись несколько лет. Зачем вам наблюдать, как они устаканиваются. Как хавают компромисс за компромиссом, как учатся приспосабливаться, стелить, лизать — как учатся выживать, при том что раньше вы просто жили. Но это — не самое страшное. Самое страшное — в том, что пристальный взгляд в их протухшие и потухшие, в их неопределенные (матовые!) глаза — это ваш взгляд в зеркало. Который всегда дает вам понять, насколько изменились вы сами.
Изменились — не в лучшую сторону. Оно никогда не бывает в лучшую.
Потому что вы — такой же. Вы тоже научились всему тому дерьму, которому научились ваши друзья. Не лгите себе — в их присутствии все равно не получится.
Игорь Петров помешивает ложечкой (тоже пластиковой, одноразовой. Здесь все одноразовое, и сам Игорь Петров — тоже какой-то одноразовый) свой чай, бросает бегло-скользкий взгляд на гипертрофированные сиськи Насти Восканян и продолжает:
— Сегодня вечером, Манежная площадь. Начиная от двора журфака МГУ и заканчивая тем местом, где когда-то стояла гостиница «Москва». Новое шоу Ролана Факинберга. Грандиозное. Бесплатное. Нужно сделать репортаж.
* * *
— Я не занимаюсь такими вещами, парни. Вы же знаете. У меня всякий официоз плохо получается.
Клон: глумливо (пристыженно-глумливо?) молчит. Его согласие, надо полагать, уже получено.
Игорь Петров делает странное лицо. Настолько загадочное, что по нему хочется ударить.
— У нас несколько иные расценки, — объясняет он, отхлебнув чай и поморщившись так, как будто вместо «Липтона» ему попался пакетик с цианистым калием. — Принципиально иные. Не такие, как всегда.
— Дело не в расценках. Когда я снимаю такие вещи, у меня либо сбиваются настройки, либо засвечивается пленка. Либо я потом напиваюсь и теряю уже отснятое, не успев донести до «Кодака». Либо просто очень х…ево все получается.
— Пять тысяч баксов, — продолжает Петров. — За один вечер работы.
В пространстве повисла (а как же иначе!) положенная в таких случаях театральная пауза. Еще чуть позже я выдавливал из себя стандартное «да-ладно-да-не-пи…ди», прилагающееся бонусом к штатной ситуации. Ну и финал, разумеется, тоже был предсказуем. Я согласился. Я был бы полным идиотом, если бы не согласился. А вы на моем месте — согласились бы?
НА? ЧТО? ВЫ? ГОТОВЫ? РАДИ? ЭТОГО? ГОВНА?
На то, чтобы всего лишь поснимать дебильное мероприятие. Ни больше, ни меньше. Это не криминал. За это не пошлют в ад убирать дьявольские помойки, будьте уверены.
Это не криминал — продавать свой талант. Особенно когда его уже давно нет.
Во всяком случае, теперь я уже точно знал, что обязательно побываю в Кадре в течение ближайшего времени. Как только я получу свои деньги, я тут же направлюсь в зеленое шапито. Повторяю: я очень хотел досмотреть интерактивный фильм до конца.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. ТЫ В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ЕГО УВИДИШЬ.
Пророческие слова, блин.
О Клоне: все это время он сидел молча, прихлебывал чаек (в который, как я успел заметить, он плеснул остатки коньяка из припасенного в кармане шкалика) и продолжал буравить взглядом стол. Морду прикрывала бейсболка. Из-под бейсболки торчали: бородка, бачки.
— Начать стоит уже сейчас, — продолжал Петров, которого я слушал вполуха. — Сходите на место, понаблюдайте процесс подготовки. В репортаже должно быть все, парни. Вы понимаете, что я хочу сказать? Абсолютно все.
Вообще-то такими вещами занимаются все. Пиарят свои шоу в своих же журналах. Навязчиво, назойливо пиарят — даже в хороших журналах (которых нет), не только в подобных «FHQ». Но чтобы за пять, нет, за десять (Клону ведь наверняка предложили не меньше, чем мне) тысяч — это странно. Такое не вписывается в контекст, я хочу сказать. Никто не платит сверх установленных тарифов (тем более — не какому-нибудь агентству, а своим собственным внештатникам), а любой пиар все-таки имеет свои тарифы. Хотя, может статься, я просто не в курсе существования таких тарифов.
Я зачем-то посмотрел на ту стену, которая отсутствовала (в угоду продвинутым стеклянно-архитектурным изыскам, как уже объяснялось). С пятьдесят второго этажа обязательно должно быть видно то ужасное дерьмо, которое с утра я обнаружил на пути (на бывшем пути) следования от вокзального трамвая… Нуда, разумеется. Вот оно.
Это выглядело не так, как утром. Я не сразу понял, но все же. У здания (если это можно назвать зданием) отсутствовал шпиль. Тот самый, тупоносый и невнятный, вызывающий ассоциации с творчеством Церетели. Он был последним элементом всей конструкции, который я видел тогда из окна уезжающего автобуса.
— Ты чего так воткнул? — спросил меня Леша Прудкин. Его голос звучал, как у всех бородатых людей, самоуверенно и с какой-то самодостаточной степенностью.
— Расскажите-ка мне, что это за дрянь вон там построили, — попросил я. — Когда я уезжал, ее не было, а теперь вот…
— Не знаю, — пожал плечами Прудкин. Когда он пожимал плечами, его окладисто-митьковская бородень, казалось, сливалась с ними в единое целое. — Я не знаю. Ее действительно построили за три дня, мы видели из окна.
