Фрэнк Бэррон и Тим Лири имели много общего — оба ирландцы, оба психологи, они вместе окончили университет в Беркли и каждому из них нравился в другом его темперамент. Тим, с его живым воображением и сильной природной страстью ниспровергателя основ, выдвигал самые немыслимые теории, которые Бэррон спокойно и ловко спускал с небес на землю. Если Тим, с его любовью к Джойсу, воплощал в себе творческий порыв, то Бэррон был склонен к спокойному анализу, усовершенствованию и последующему применению теорий.
Так что они прекрасно подходили друг другу. Когда они взялись за исследование положения в клинике Кайзера, то получили непредвиденные результаты. Клиника Кайзера была переполнена, некоторые пациенты месяцами ожидали госпитализации. В душе каждого представителя науки-Золушки был запечатлен лозунг — чем больше людей успешно пройдет психотерапию, тем лучше станет жить в этом мире. Конечно, примерно те же убеждения разделяли Лири и Бэррон, хотя, возможно, они относились к этому с чуть меньшим энтузиазмом, чем большинство их коллег.
Когда выяснилось, что в клинике Кайзера существует список людей, ожидающих курса психотерапии, они решили провести маленький эксперимент: сравнить тех пациентов, что признают наличие у них проблем и еще только ожидают психотерапевтического лечения, с теми, что уже прошли курс психотерапии, — чтобы получить выраженное в цифрах подтверждение пользы от помощи профессиональных психологов. По крайней мере, они рассчитывали именно на это.
Сказать, что результаты привели их в ужас, будет, пожалуй, слишком сильно, но, безусловно, они их удивили, обеспокоили, заинтересовали и озаботили — все вместе. Потому что оказалось, что между двумя группами испытуемых нет никаких различий: «Те, что прошли терапию, не испытали улучшения более сильного, чем те, что не успели пройти курс», сообщали они о результатах эксперимента в «Журнале консультирующего психолога». В обеих группах треть пациентов не испытала никаких изменений, треть почувствовала себя хуже и треть стала чувствовать себя лучше.
Что касается этой последней группы, то выяснилось, что с пациентами кое-что произошло — все они испытали некий неуловимый животворящий толчок, который «столь же мало поддается описанию, как и любовь или счастье, и столь же важен, как момент благодати или момент сотворения мира», — писал Бэррон.
Исследование, проведенное Лири в клинике Кайзера, было замечено в профессиональных кругах, так же как и его следующая книга «Межличностная диагностика личности», которую «Ежегодный обзор психологии» хвалил как «самую важную книгу по психотерапии в этом году». Казалось, Лири прочно утвердился на профессиональной почве. Так оно и было бы, если бы не неожиданное самоубийство его жены Марианны, которая покончила с собой утром в день тридцатипятилетия Лири в их гараже в Беркли.
«Невзирая на то, что это самоубийство было совершено в припадке злобной мстительности, Лири был абсолютно раздавлен; он полностью поседел за четыре месяца», — вспоминал Бэррон.
Кроме того, смерть Марианны имела и другие последствия. Она внезапно освободила Лири, подобно тому, как Малыша освободила смерть Старика. Он мог делать теперь все, что хочется, а он давно рвался в Европу, собирался жить на случайные заработки и работать над своей книгой. Через несколько месяцев после смерти Марианны Лири уволился из клиники Кайзера и в сопровождении двоих детей и чемодана записок отплыл в Испанию. Записки содержали «тысячу тестов и нумерованных списков, которые с определенностью свидетельствовали о том, что психотерапия не помогает» и должны были лечь в основу его следующей книги, где он хотел развить теорию о витализирующем контакте-транзакции, которая должна была бы (если бы он только смог остановить на миг и описать мимолетные прекрасные видения, что клубились в его голове) стать столь же знаменитым трудом по психологии для второй половины двадцатого века, каким было «Толкование сновидений» Фрейда для первой.
Но книга не шла. Лири переезжал с места на место, читал случайные лекции в Испании и Дании, а потом обосновался во Флоренции, где Бэррон и нашел его весной 1958 года. Бэррон взял с собой бутылку виски «Джеймсон», чтобы отпраздновать воссоединение. По мере того как виски убывало, двое друзей все живее обменивались новостями.
Бэррон приехал в Европу по делу, он только что прилетел из Ирландии, где брал интервью у писателя Шона О'Фаолейна.
[79]
Перед этим он провел несколько дней в Гарварде на семинаре, посвященном творчеству в научной деятельности, и там, как раз перед тем как улететь из Сан-Франциско, попробовал некие нар — котические грибы… теонанакатль… Psilocybe mexicana… Может быть, Тим припоминает, что читал о них в «Лайф»? То, что эти маленькие грибы смогли вызвать сильные видения у нью-йоркского банкира, очень заинтересовало Бэррона, и он, как только у него будет отпускное время и деньги, собирался повторить путешествие Уоссона. Но прямо перед отъездом он узнал о двух ученых из государственного университета в Мехико, которые получили большую поставку грибов и желали разделить их с таким же, как они, исследователем. Лири был несколько скептически настроен и не разделял энтузиазм Бэррона. Отчасти это объяснялось тем, что он не видел, какая польза может быть от природного галлюциногена для решения действительно неотложных проблем психологии, а отчасти потому, что он был занят своими собственными столь же неотложными проблемами (преимущественно связанными с недостатком наличных денег).
Вот почему он навострил уши, когда Бэррон упомянул, что перед отъездом он зашел к своему другу Дэвиду Макклелланду, директору Гарвардской клиники, и тот сообщил ему, что будет в конце месяца во Флоренции. Бэррон советовал Лири позвонить Макклелланду, что Тим и сделал, приехав к тому на велосипеде своей дочери и сжимая подмышкой портфель с рукописями. Назад он возвращался с должностью лектора в Гарварде и перспективами на будущее. Если бы Лири был обречен на роль нищенствующего ученого в средние века, то это было бы похоже на внезапно предложенную синекуру в Риме, поскольку Гарвард был в то время столицей академической психологии.
«Я шествовал по площади Гарварда и чувствовал веяние величия. Высокие вязы, странно-приятное соединение архитектурных стилей, «истинные» ученые, идущие по пересекающимся крест-накрест дорожкам под деревьями. Это были Афины, и я шел по Агоре!»
Так Джером Брюнер, приехавший изучать психологию, описывал свои первые впечатления от Гарварда в 1938 году. Двадцатью одним годом позже, когда там появился Лири, очарование Гарварда было все столь же сильным, только теперь аналогию следовало проводить с Римом, а не с Афинами. Гарвард был колыбелью либеральной технократии, местом, где учтивые уверенные в себе молодые люди превращались в управляющих и менеджеров, в которых нуждался наступающий «американский век». Гарвард обладал почти сексуальной притягательностью и мощью, «качествами, которые были воплощены в одном из его наиболее знаменитых учеников — младшем сенаторе из штата Массачусетс, Джоне Ф. Кеннеди», — который баллотировался в президенты и был избран в 1960 году. Для человека, с презрением относившегося к буржуазным основам современного общества, оказаться в Гарварде, этой Валгалле функционеров, было некоторой иронией судьбы.
