– Извини. Дай-ка мне подушки, – и протянул руку.
Она сунула их ему.
– А где теперь рабочие? Не вижу их.
– Они пошли за угол в закусочную, чтобы позавтракать. Через полчаса вернутся и распакуют остальное. Грейси на кухне. – Томас оглядел гостиную, в которую они вошли. – Да, здесь действительно очень хорошо. Ты все сделала просто замечательно.
– Не пытайся меня успокоить, – сердито сказала Шарлотта. Но ей очень хотелось улыбнуться, и она фыркнула и тоже огляделась. Муж был прав: все выглядело прекрасно. – А где наши дети?
– В саду. Когда я видел их, Дэниел уже был на яблоне, а Джемайма нашла ежа и беседовала с ним.
– Хорошо, – она не могла удержать улыбки. – Как ты думаешь, им здесь нравится?
Ответ был написан у Томаса на лице, незачем было и спрашивать.
– А ты уже видел зеленую комнату наверху? Это будет наша спальня. Подожди, я сейчас тебе покажу.
Питт хотел было сказать, что у него совсем нет времени, но передумал.
От комнаты веяло спокойствием, сюда совсем не доносились уличный шум и суета. Ветер шелестел листвой, свет ложился яркими пятнами на стены. И никаких посторонних звуков. Томас почувствовал, что улыбается, и взглянул на Шарлотту. Лицо ее было полно ожидания.
– Да, – ответил он совершенно искренне. – Никогда еще за всю мою жизнь я не видел комнаты лучше этой.
День выборов выдался ветреным, со внезапно налетевшими ливнями и ярким солнцем вперемежку. Сразу после завтрака Джек ушел, и Эмили тоже не могла оставаться дома; она была вся как на иголках, хотя и знала, что мало чем может быть полезна Джеку и что сейчас ему недостаточно даже ее моральной поддержки.
Найджел Эттли тоже рано приехал. Он уверенно улыбался, болтал с друзьями и соратниками, но если бы кто пригляделся к нему повнимательнее, то заметил бы, что он уже не так самонадеян и заносчив, как прежде, и время от времени во взгляде его проскальзывает тревога.
Немногие мужчины, в то время удостоенные права голосовать, входили в помещение избирательного участка и опускали бюллетени. Потом выходили, не глядя по сторонам, и спешили прочь.
Медленно прошло утро. Эмили сновала вместе с Джеком то туда, то сюда и старалась придумать, что бы сказать ему такое подбодряющее, но не слишком, чтобы не дарить ему ложную надежду. И все же, наблюдая за посетителями участка, прислушиваясь к обрывкам разговоров, она, вопреки самой себе, не могла иногда не ощущать всплеска этой надежды.
В такой игре можно было или все выиграть, или все потерять. Завтра утром Джек или станет членом парламента – перед ним откроются большие возможности, на него будет возложена огромная ответственность, ему придется очень много работать, и он получит шанс прославиться, – или же окажется в стане побежденных, без положения, без службы, без профессии. А в парламенте будет сидеть Эттли, улыбающийся, самоуверенный победитель. И ей придется утешать Джека, вновь помогать поверить в себя и снова на что-то надеяться, а самой отдаться какому-то другому важному делу.
В начале третьего Эмили была уже вымотана до бесчувствия, а еще надо было пережить долгий день и вечер. К пяти она начала уже верить, что Джек действительно может выиграть. Она почувствовала необычайный подъем, но затем опять впала в отчаяние.
К тому времени, как участок закрылся, Эмили была в полном изнеможении; волосы выбились из прически, платье утратило свежий вид, и еще никогда в жизни она так не стирала ног. Они с Джеком ехали домой в двухместной коляске. Ехали молча, тесно прижавшись друг к другу. Они не знали, о чем говорить теперь, когда битва окончена и остается ждать, не зная, что они обретут – победу или поражение.
Дома, поздно вечером, они поужинали, но были слишком напряжены, чтобы есть с аппетитом. Эмили потом не могла сказать, что ела; припомнила только, что на тарелке вроде розовел лосось, но в каком он был виде – отварной или копченый, – этого она сказать не смогла бы. Эмили все время поглядывала на часы, стоявшие на камине, и думала, когда наконец они кончат отсчитывать оставшиеся часы и все станет известно.
– Ты думаешь?.. – начала было она как раз в ту минуту, когда Джек тоже открыл рот.
– Извини, – ответил он поспешно. – А ты что хотела сказать?
– Ничего. Так, неважно. А ты?
– Ничего особенного, просто это может продлиться долго. И тебе незачем…
Эмили бросила на него ледяной взгляд.
– Ладно, все в порядке, – сказал Джек извиняющимся тоном. – Но я просто подумал…
– Ну и не говори. Это же просто смешно! Я, конечно, собираюсь ждать, пока не подсчитают все бюллетени и мы не узнаем…
Он встал из-за стола. Было четверть десятого.
– Хорошо, но давай тогда ждать в гостиной, где можно устроиться поудобнее.
Эмили согласно улыбнулась и пошла за ним в холл. Почти сразу, как они вышли из столовой, из арки под лестницей возник младший лакей Гарри, взлохмаченный и раскрасневшийся.
– Они все еще считают, сэр, – сказал он, запыхавшись. – Я только что из участка, но, наверное, они уже почти все подсчитали, и обе горки бумажек почти равные. Вы можете выиграть, сэр! Мистер Дженкинс говорит, что это будете вы!
– Спасибо, Гарри, – очень ровно ответил Джек. – Но я думаю, что Дженкинс говорит так больше из симпатии ко мне, нежели точно знает, как оно все на самом деле.
– Ой, нет, сэр, – ответил Гарри с необыкновенной уверенностью. – Все слуги тоже говорят, что вы будете первым. И что мистер Эттли не такой умный, как воображает. Кухарка говорит, что на этот раз он оплошал. И еще он неженатый, и миссис Эджес говорит, что богатые леди с дочерями очень бы хотели его заполучить в зятья и очень за ним гоняются в обществе, но поэтому ему нет такой веры, как женатому и семейному человеку, как… – Щеки у него покраснели от возбуждения и долгой речи, и он выпятил грудь.
– Спасибо, – серьезно сказал Джек. – Надеюсь, ты не очень будешь разочарован, если я проиграю?
– О нет, сэр, – сказал жизнерадостно Гарри. – Но вы выиграете!
С этими словами повернулся и вышел в дверь, обитую зеленым сукном, в помещение для слуг.
– О господи! – вздохнул Джек и снова направился к гостиной. – Они так огорчатся.
– Мы все огорчимся, – согласилась Эмили, проходя в открытую для нее дверь. – Но вряд ли стоит за что-то бороться, если тебе безразлично, выиграешь или проиграешь.
Он затворил дверь, и они сели рядом и пытались придумать, о чем бы еще поговорить, а минуты шли, и часовая стрелка на позолоченном циферблате подползла к десяти, а потом к одиннадцати.
Время наступило позднее, и уже должен быть известен результат. Они почти не пытались разговаривать, лишь время от времени обменивались отрывистыми, случайными фразами.
Наконец в двадцать минут двенадцатого распахнулась дверь гостиной, и на пороге возник Дженкинс с горящим лицом и, запинаясь и захлебываясь от несвойственного ему наплыва чувств, произнес:
