— И тут не становись, — другая.
— А ну, закройте свои срамные рты, — рявкнула не молодая, дородная торговка.
— Иди-ка сюда, — уже ласково поманила она Мальчика.
— Что, не видите какой он славный, золотой!? Ты что хочешь? — склонилась она над ним, поглаживая курчашки.
Он, обиженный, долго молчал, опустив головку, и лишь после повторного вопроса, глотая скорбь, тихим баском:
— Хочу вам на скрипке сыграть… Если кто подаст — денег подзаработать.
— О! Это не провинность, стоящее дело! На то и базар — что-то предложить, понравиться людям — заработать… А ну, бабы, посторонись! — командуя, замахала она руками. — Хлеба и зрелищ! Привлечем народ!
Смущенного Мальчика определили у самого начала рядов, в тенечке прилавка, в самом бойком месте недалеко от входа на базар.
— А ну тихо, новое поколение искусство в темные массы несет! — кричала та же женщина, привлекая народ.
От перенапряжения Мальчик весь вспотел, а волновался как никогда ранее; ведь рядом не было ни бабушки, ни Розы. Вначале он разложил на пыльном асфальте с дома припасенную газетку, на нее положил футляр, как положено раскрыв. А когда пристроил инструмент, с первыми аккордами понял, что играть так не сможет, и не наклоняясь, а небрежно, ногой пнул крышку, чтоб футляр закрылся — не нужна ему милость, — просто так будет играть.
Пытаясь сразу же покорить всех, он сразу же взялся за классику — Моцарта. Его удаль оценили, но сдержанно, к этому слух не привык, попросили что-либо попроще из местного репертуара. По состоянию своей души он стал исполнять «Тоску по Кавказу» Ганаева.
Многие женщины взгрустнули, даже слезу пустили.
— И без тебя тошно, что-то веселое давай! — крикнул какой-то усатый мужчина.
Веселой, даже задорной, жизнеутверждающей, с элементами кавказских ритмов была его композиция «Новый Детский мир».
— Во-во! Вот так давай! — стал этот усатый напротив Мальчика, и, видимо, будучи навеселе, стал слегка пританцовывать.
Мальчик ощутил настроение танцора и всей толпы; заканчивая свою вещь плавно перешел на кавказскую лезгинку, да так, как только он умел. Что тогда началось, настоящий ловзар, и даже дородная торговка вышла танцевать. Пока пот не просолил глаза, под бешеный гвалт и неистовый ритм, Мальчик выдал что мог, до последних сил. Слово «бис», быть может, здесь не знали, но так стали хлопать, что он еще не раз лезгинку исполнил, и из-за денег ни газетки, ни уже футляра почти не видать, набралась куча купюр. А тот усатый мужчина, наверное, в танцах его развезло, демонстративно бросил к ногам исполнителя целую пачку новеньких банкнот.
Мальчик оторопел, перестал играть, поднял пачку и протягивая усатому:
— Спасибо, но мне столько не надо.
Наступила неловкая заминка.
— Да-да, ребенку столько не надо, — вступилась покровительствующая дородная женщина. — И все, хватит, музыкант устал.
Первым делом Мальчик уложил скрипку в футляр, а к деньгам все не мог прикоснуться — стыд съедал. Та же женщина собрала купюры.
— На, ты честно заработал, покупай что хочешь.
В то время российские рубли большие, со многими нулями — он чуть ли не миллионер, и даже в карман эту пачку не поместить. Обеими руками держа футляр и деньги, теперь он первым делом обратил свой взор на «сладкие» ряды, как к нему незаметно подошли мальчуганы, местные оборванцы, чуть постарше его; отвлекая, что-то спросили, будто ненароком толкнули, падая, он ослабил хватку и ужасно закричал — главное, и скрипку стащили.
Тот, что взял деньги, исчез. А футляр большой, с ним далеко не смог подросток убежать. Скрипку вернули. С силой обнимая ее, он еще долго стоял посередине базара, от обиды не переставая плакать, пока вновь не попал в руки той же женщины.
— Не плачь, не плачь, дорогой, — успокаивала она его.
— А где твои родители, с кем живешь?
— С бабушкой живу, — сквозь всхлипы.
— Понятно, — стал еще мягче голос женщины. — Больше здесь не играй, и вообще при толпе не играй — не твое место. Я сама учитель математики, война и нужда сюда загнали. А зовут меня Нахапу, в любое время приходи, все, что на базаре есть — твое! Вдруг меня здесь нет, всякое бывает, подойдешь к любой женщине, и все будет в порядке. Понял? А вы, бабы, поняли? — гаркнула она; все засмеялись — поняли; ведь в основной массе народ простой, добрый, щедрый, лишь о мире мечтает.
— А ну, пошли, — взяв за руку, повела Нахапу Мальчика по базару, и не просила, тем более не требовала, а просто говорила.
— Кто хочет помочь ребенку, добродетель совершить, пожертвовать перед Богом?
Можно было подумать, что не они просят, а сами что-то ценное раздают, так их все к своим прилавкам зазывают.
— Нахапу, иди сюда!
— А шербет, а халву?
— К нам идите!
Набралось столько, что тяжело нести.
— Все, все, — благодарит всех Нахапу.
— А к вам в следующий раз.
С набитыми пакетами они покинули базар, вышли прямо к стоянке такси, на проспект Орджоникидзе.
— Эй, шабашники! — и здесь крикнула Нахапу. — Распеклись на солнышке? Кто хочет перед богом выслужиться, обвеяться ветерком, ребенка бесплатно отвезти? Тут минуту ехать, до «Детского мира».
— Давай сюда, — крикнул один, выразили готовность и другие.
— Погодите, погодите, — вышел из машины крепко сбитый, коренастый мужчина средних лет.
— Так это же Мальчик! Мальчик, ты меня помнишь?
— Помню, дядя Пайзул.
— Что ты тут делаешь? А Роза где? А бабушка Учитал?
Пока Мальчик сбивчиво все объяснял, подъехали к дому. А здесь оживление — «скорая» и милицейская машины стоят. Побежал Мальчик наверх, бабушка под капельницей лежит, на вопросы какого-то дяди отвечает. А в квартире еще много людей, сходу обступили Мальчика и стали его расспрашивать.
Заполнив несколько бумаг с показаниями, первыми, уже в сумерках, стали покидать квартиру прокурор и милиционеры, неуверенно говоря:
— Да, Гута Туаев непростой человек. Но мы постараемся разобраться.
— Постарайтесь, прошу вас, — умоляла бабушка.
Когда закончилась капельница, засобирались и врачи, сослуживцы Розы. И тоже без твердости в голосе:
— Мы это так не оставим. И на Туаева найдем управу, и чуть погодя, уже к бабушке. — Давайте вас госпитализируем, а Мальчика пока кто возьмет. И есть ведь у нас дом для престарелых и детский приют.
— Мальчик, как? — апеллирует бабушка, хотя знает ответ.
— Я дома, — упрямый басок, — и никуда не пойду, уже был в «приюте».
Последним, когда совсем стемнело, уехал Пайзул, все сокрушаясь судьбой Розы.
