Нет пока силы, которая могла бы остановить «стингер», заставила бы его свернуть в камни, в скалы, вниз в одеревяневшую землю «стингер», поймав в свой холодный электронный глаз машину, ни за что уже не выпустит её и обязательно догонит: скорость его много выше той, с которой идёт самолёт, и тем более – выше скорости вертолёта.
В каптёрке генерал, кряхтя, сел на скамеечку, вытянул красные пухлые руки к «полярису», погрел вначале ладони, пошевелил пальцами, словно бы проверяя, работают они или нет, выцветшие редкие волосики заискрились золотисто, по-детски, и сам генерал стал походить на ребёнка, на большого старого ребёнка, вот ведь как – и складчатый розовый загривок его был детским, и плешь на круглой голове была детской, и покатые бескостные плечи тоже были детскими – потом повернул к теплу тыльные части рук, закряхтел сладко, зажмурился, выдавливая из-под ресниц тихие желанные слёзки: генерал был, как и многие воюющие люди, мясным, костяным, нервным, сентиментальным, он часто отмякал, вспоминая прошлое, часто думал о будущем – наступит ведь миг, когда он поселится у себя на даче в Кошкине, станет собственноручно окучивать грядки, выращивать клубнику и огурчики, молодой чесночок для засолки – он знает такой рецепт засолки, какой не знает ни один хваленый кавказец – ох и засольчик! А уж кавказцы – большие доки по части мариновки, засолки, копчения.
– Значит так, майор, – генерал продолжал сладко жмуриться, – в шесть утра бери два «Ми-восьмых», два «Ми-двадцать четвёртых», и – с богом! Понял?
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! – тихо отчеканил Денисов. Генералу что-то не понравилось в его голосе, он вывернул голову и осмотрел майора с головы до ног тускловатым круглым глазом.
– А насчёт Героя – слово моё верное, – сказал он, – так и передай гусарам. Даже не одну звездочку – две дам за первый «стингер». Только возьмите, – в тоне его появились просящие, совсем негенеральские нотки, он вдруг расстроился и махнул рукой, – не то Москва совсем замучила!
С вечера проверили оружие, снаряжение, получили патроны, набили «маслятами» рожки. Когда солдат идёт на задание, больше всего старается взять с собою патронов и воды, даже еды, и той меньше: к еде он делается неожиданно равнодушным, спокойно выкладывает из рюкзака консервы и добавляет патронов, патроны и вода – это жизнь, патронами и водой в бою не разживёшься, никто не поделится, не поднесёт десяток «маслят», когда будешь сдыхать, а вот харчем разжиться можно. Более вкусным и калорийным, чем наш – первосортным американским, английским, голландским, китайским, у душков это дело, надо заметить, поставлено лучше, чем у нас.
Поднялись в темноте, в окна ещё не пролилась ни одна светлая струйка, на улице царила ночь, но ночь эта очень быстро уступила место утру – рассвет был стремительным, словно бы его кто-то специально подгонял – солнце взнялось за облаками, но на землю не проникло – облачная вата была плотной, не пробить её ни светом, ни ветром. В сереньком сумраке выбрались из дощаника на улицу и совсем небоевой – усталой заморенной трусцой, будто уже побывали на задании, потянулись к вертолётам.
Свободная охота, так свободная охота. Но где же могут сидеть душки со своими чёртовыми пезеэрка? Не в орлиных же гнездах на манер птенцов, которых кормят эти голошеие гордые уроды, отличающиеся необыкновенной злостью, прожорливостью, глупостью, широкими крыльями и крайне строптивым неуступчивым характером – скорее всего на трассах, где ходят самолёты! Сбить самолёт – это ведь такая лакомая штука, за это кассир в зелёной чалме, сидящий где-нибудь в Пешаваре за железной заплоточкой на мешке с валютой, отваливает такие денежки, что даже у нескромного, привыкшего к салу и золоту человека от удивления лезут на лоб глаза. В июне душки сбили «стингером» афганский самолёт, он рассыпался в воздухе и пылевым облаком рухнул на землю. Душманы думали, что из людей никто не останется в живых, но в живых остались двое – изуродованный пилот и маленькая девочка, которую резиновым мячиком выбросило в сорванную дверь и опустило на землю неподалеку от жарко полыхающих обломков. Денисов видел спасшегося пилота – страшно было смотреть.
Он сглотнул сухой, неприятно шершавый комок, образовавшийся во рту, сунул в губы пряную лепешку – мятный холодный квадратик, трофейный, американский, взятый на потайном горном складе, оглядел своих ребят и подбадривающе подмигнул:
– Не дрейфь, гусары! – ну будто бы был давешним генералом. Майор не выдержал и добавил: – За нами – Россия!
Насчёт России Денисов, конечно, был неправ, никакая Россия за ними не стояла, здесь, у чёрта на куличках, на границе с Пакистаном, они никак не могли защитить заснеженные просторы своей родины, но слишком уж точно он скопировал генерала, простудно шмыгнул носом, расправил воротник, показывая, какая у него тельняшка, и «гусары» не выдержали, засмеялись.
Нутро вертолёта, в которое забрался Денисов, было стылым, на расчалках образовался иней, за железо нельзя было взяться – прилипали, как на Севере, пальцы, хотя ночной морозец был ласковым, аккуратным, совсем не северным, холодил кожу и зубы, но вреда не причинял, но вот железо вбирало в себя холод, накапливало его, аккумулировало – ох и нерусское же слово! – и всякий раз готово было шибануть по живому телу током. Ванитов с Бессарабовым расположились недалеко от майора, по-ребячьи втянули головы в воротники, стараясь побыстрее надышать в комбинезоны тепла, оказаться в неком влажном коконе, который тепло, к сожалению, долго держать не сможет. Поймав взгляд Денисова, Ванитов освободился от воротника, поднял голову и дохнул серым тёплым паром:
– Товарищ майор, пора, наверное!
– Сей секунд, гусары! – готовно отозвался майор, словно не он был начальником у десантников, а десантники у него, десантники засмеялись, но смеха их Денисов не услышал – вертолёт загрохотал, затрясся, на зубах возник невольный зуд, тяжёлый, хлопающий звук вдавил барабанные перепонки внутрь – командир вертолёта запустил машину.
Через несколько секунд они взлетели – мотор «вертушки» к приходу десантников был прогрет, прослушан, выверен, баки заправлены под пробку – лётчики встали на час раньше десантников.
Едва поднялись, как увидели нежную дорогую розовину, словно бы изнутри проступившую на макушках гор, – это был призрак, отсвет солнца, свалившегося на дочь куда-то в ущелье, в гибельную пустоту, переспавшего там и теперь оттуда, из низов пославшего прощальный лучик горам, людям, земле, всему живому, что тосковало без светила, впадало в печаль и в горечь.
– Тёзка, а того генерала ты хорошо помнишь? – толкнул Ванитов Бессарабова, Бессарабов качнулся, прижал руку к воротнику, усмиряя зуд, плясавший на зубах.
– Конечно. А что?
– Фу, маркиз, вопросом на вопрос! Как в Одессе!
Нежная розовина косо свалилась под колёса вертолёта, нырнула, будто намыленная, куда-то под брюхо, Ванитов вдавился спиною в вертолётную стенку, поморщился – ребристая железная распорка больно втиснулась в хребет, а оторваться от стенки не было сил – вертолёт закладывал такой глубокий вираж, что лётчикам, работающим дома, на родине, такие виражи и не снятся, их просто нет в технических данных, – машина шла по окружности вниз, винтом к земле, а ободранными пуговицами колёс кверху, в следующий миг вертолёт сделал гимнастический кувырок, выпрямился и пошёл мерять лопастями пространство: полетели низко, споро, поэтому показалось, что земля излишне убыстренно стала уноситься назад, куда-то в прошлое, в беспечное вчера, в нети, – а возврата оттуда, как известно, нет. Внизу живота возник холодный колючий пузырёк, поднялся, ткнулся холодным крохотным бочком в сердце и лопнул; Ванитов поморщился – было больно.
