Схватка, окружение, ночь, проведенная среди холодных камней, – всё это словно бы принесло Матвеенкову очищение. Он чувствовал себя виноватым в гибели Князева. Ведь прикрой он его получше огнём, поиграй-поработай «калашниковым» – и Князев оттащил бы Наджмсаму в укрытие, и всё было бы тип-топ, но не смог Матвеенков прикрыть своего сержанта. И неважно, что он был не один, рядом лежал Тюленев, тоже стрелял, чуть дальше расположился москвич Семенцов, а ещё дальше – ребята из их отделения, в горловине улочки тоже было прикрытие, а по ту сторону базарной площади находился Негматов с солдатами, – всё равно он, только он, Матвеенков, виноват в Князевской гибели. Не сумел прикрыть… Он готов был в минуты, когда за глотку хватко брало ощущение беды, вины – непрощённой вины, да и не может быть она прощена, вот ведь как, – плакать, молиться, отводить в сторону несчастья от ребят своих – и истязал самого себя; ему казалось, что должно было свершиться отпущение грехов, очищение, старая кожа непременно сойдёт, а новая нарастает, но этого не происходило, и Матвеенков всё более и более замыкался в себе.
А вот после той схватки, после окружения и благополучного исхода – всё-таки на волоске висел, но уцелел, жив остался – Матвеенкову полегчало. Словно бы что-то отпустило, отжало внутри, там, где сердце, и он стал самим собою.
Когда Матвеенков уволился, то взял с собой горсть твёрдой рыжей земли – набрал её на боковине базарной площади, где погиб Князев, завернул в марлю, выпрошенную в медпункте, потом съездил в Кабул, взял немного земли с могилы Наджмсамы и, пробыв несколько дней дома, повидавшись с родичами, поехал в Астрахань. Там в воскресенье купил бутылку дорогого сладкого вина, на которое никто не посягал даже в безводочное воскресенье. Оно было слабеньким и приторным, хоть чай с ним пей, но Матвеенков в винах не разбирался, да, почитай, толком никогда вина и не пробовал, у них в деревне с этим делом строго, но сосед-старик сказал, что, мол, принято на погост к друзьям да к родственникам ходить с выпивкой, чтоб было чем помянуть усопшего.
Заглянул в хозяйственный магазин, но тот был закрыт, тогда Матвеенков отправился в кафе напротив, расположенное в таком же, как и хозмаг, старом купеческом доме с массивными кирпичными стенами, которые ни зениткой, ни пушкой, ни гаубицей не прошибёшь, купил два захватанных гранёных стакана и отправился на кладбище.
Почему-то у городского человека отсутствует привычка посещать кладбища: то ли он боится погостов, то ли опасается думать о последнем пределе, то ли просто недосуг – время съедает извечная наша спешка, то ли ещё что тому виною, но это факт. Сельскому жителю Матвеенкову этого было не понять. Другое дело – в деревне. Там на погосты ходят обязательно, периодически, раз в месяц – для самоочищения, проверки собственной совести, если хотите, – ведь никому не дано, да просто и не придёт в голову лгать перед мёртвыми, любая внутренняя муть оседает на дно, когда побудешь немного один в кладбищенской тиши, рождаются светлые печальные мысли, на поверхность всплывает всё доброе, что есть в человеке. Так наши бабки ходили на могилы убитых в гражданскую дедов; матери – на земляные, поросшие сочной весенней зеленью холмики, под которыми лежали отцы, вернувшиеся живыми с Великой Отечественной, но всё-таки погибшие на этой войне: спустя много лет их доставал зашевелившийся в теле осколок либо пуля, вокруг которой образовался злокачественный нарост; так, наверное, будут ходить и на наши могилы.
Придя на кладбище, Матвеенков постоял немного у простой, окрашенной в голубой цвет ограды, за которой посверкивала на солнце блёсткими боками пирамидка, сваренная из нержавейки – видать, на заводе, где работал Князев, постарались, – поглядел на Князевский фотоснимок, где тот был изображён в гражданской одежде, в куртке и рубашке с воротником навыпуск, подумал, что фото не то поставлено (Князев всё-таки военный человек, сюда и снимок надо бы солдатский, с погонами на плечах, да и звёздочка, прикрепленная к макушке пирамиды, также свидетельствует о том, что здесь похоронен солдат), потом притиснул руку к горлу – что-то там запершило, причинило боль, Матвеенков сморщился, выдернул из кармана платок, прижал его к губам.
На кладбище было тихо, только влажный тёплый ветерок попискивал, путаясь в крестах и пирамидках, на этот писк готовно, какими-то очень уж радостными голосами отзывались неведомые красногрудые пичуги – особый кладбищенский сорт, который, похоже, тут, на погосте, и был выведен, и ничего не было от печали и горьких дум, которые, согласно литературным произведениям, сопровождают каждого, кто приходит сюда, заглядывает в светлые и тёмные, тенистые уголки, рассматривает кресты, читает надписи, дышит сиреневым духом здешних цветов. Да, всё-таки верно писал один хороший прозаик, что людям надо обязательно приходить на кладбище ради душевной профилактики.
Говорят, где-то на Севере, в скандинавских странах, когда приходят на могилы родственников, то обязательно смеются, даже давятся в приступах хохота, мнут пальцами гортань, придерживают её, так сказать, чтобы не лопнул какой-нибудь хрящ – тем самым демонстрируют своё отношение к смерти: смерть, дескать, – обычная бытовая вещь. Скандинавские северяне считают, что они не боятся смерти. Чушь, вздор! Смерти боятся все без исключения – и Князев боялся, и Матвеенков боялся и боится, надо просто научиться не думать о ней, не поддаваться страху, гасить его в себе. Человек, который не боится смерти, – просто-напросто ненормальный. Среди нормальных таких нет.
Распечатав бутылку сладкого, сильно отдающего синим кавказским виноградом напитка, Матвеенков наполнил один стакан – всклень, с краями, так что вино бугром выперло наружу, просунул руку сквозь прутья ограды, осторожно, чтоб не расплескать, поставил стакан у могилки. Второй стакан налил себе. Тоже – всклень. В бутылке ещё оставалась чуть ли не половина, но Матвеенков, не глядя, швырнул посудину в сторону. Бутылка кувыркнулась, окропила воздух веером тёмных брызг, стукнулась о мягкую землю боком, приподнялась и, будто живая, понимающая, что ценный напиток нельзя расплескивать, беззвучно опустилась на донье. Словно бы кто специально её так поставил. Ну что же, может быть, помянет ещё кто-то солдата.
– Ну вот, товарищ сержант… Вот и свиделись, – подрагивающим, каким-то стеклистым тонким голосом проговорил Матвеенков, скосил глаза себе под ноги, переступил с места на место – показалось, что раздавил цветок, угодивший под подошву, поморщился – говорить было трудно. – А я вот, видите, демобилизовался, привет от ребят наших привёз.
Речь Матвеенкова, несмотря на стеклистость и пионерский звон голоса, была монотонной, он вообще не привык говорить много, долго, а тут надо было – он отчитывался перед Князевым за ребят своего отделения, за жизнь, которую прожили без него, за тишину того мало кому ведомого в Астрахани полугородка-полукишлака с коротким названием, где Князев погиб. В том, что там тихо, не свистят больше пули, есть и Князевская заслуга. Иначе жизнь не стоило бы отдавать.
Поднял Матвеенков стакан, посмотрел сквозь него на солнце – ничего не видно, только красные искры бегают, перемещаются с места на место, глаз алыми острыми лучиками покалывают. Никогда не пил столько вина Матвеенков. Поднёс стакан ко рту – смелое движение для непьющего.
