- Илюшка!
Аронов, застывший в странном онемении на переднем сиденье, очнулся, перехватил руль машины, следом рванул вверх рукоятку ручного тормоза. Машина дернулась, будто налетела на бетонный пасынок - тормоза дядя, царствие ему небесное, держал в порядке, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем, сразу видно, любил это железо, не считал его бездушным. Каукалов стянул леску ещё сильнее - показалось, что водитель ожил и дернулся, но водитель был неподвижен: как откинулся спиной на сиденье, так и остался в этой позе.
Каукалов ослабил удавку, выждал немного: вдруг тот все-таки начнет дергаться? Но водитель не дергался. Каукалов не знал, что у этого болезненного человека, мальчишкой в партизанах воевавшего с немцами, разорвалось сердце и он умер до того, как испытал мучительную боль...
А сердце его было надорвано там, в далеком 1943 году, в Псковской области: пришлось трое суток просидеть по горло в болоте, в вонючей воде, пряча голову за кустом осоки, в ожидании, когда же немцы снимут с партизан тройное кольцо блокады. Не много их тогда осталось. Владелец этого "жигуленка" в числе тех, кто выжил, был удостоен ордена Красного Знамени.
Потом, уже после войны, он честно учился, честно работал, стал доктором биологических наук, изобрел несколько лекарств, одним из которых Каукалов вылечился в армии - тогда болезнь мертво приковала его к койке и врачам была дана команда: "Сержанта Каукалова из госпиталя немедленно выпихнуть домой, пусть умирает там!", но он не умер, его спасли чудодейственные таблетки неведомого доктора...
Так что владелец этой ухоженной, почти новой "девятки" не был профессиональным водителем. Хотя за машиной своей следил, как водитель-профессионал, что верно, то верно; он понимал, что никогда больше в жизни не сможет купить себе машину - не лавочник он и не служащий банка. А на жалкие крохи - заработок доктора наук, руководителя лаборатории с мировой известностью, он максимум что может купить - полбуханки хлеба в день да пакет молока. Да ещё немного сахара.
Чтобы приобрести себе нужную книгу, - а в последнее время появилось большое количество очень нужных, очень интересных книг, - или полкилограмма вареной колбасы, он вынужден был садиться за руль своей "девятки" и заниматься извозом.
- Ну что? - запоздало вскинулся на своем сиденье Аронов, с испугом глядя на спокойное, совершенно не искаженное лицо водителя, на воротник его рубашки, набухающий кровью.
- Думал, что возни больше будет, - сказал Каукалов, - а он как куренок - сдох, даже не колыхнулся.
- Своей кровью он нам сиденья не испачкает?
- Замоем. - Каукалов освободил руки от лески, подул на вдавленные красные следы. Потом одной рукой дернул водителя за воротник, натягивая ему на голову пиджак.
- Может, документы посмотрим? Что там у него... Вдруг пригодятся?
- Зачем нам его жалкие ксивы? Мы же не менты.
- А вдруг? - Голос у Ильи неожиданно сыро просел, сделался смятым, перешел на шепот, Аронов скорчился на сиденье и схватился обеими руками за горло. - Хх-х-х-хы! - родил он шипящий, какой-то змеиный звук, переместил руки вверх, прикрывая рот, останавливая еду, все теплое, забродившее, с отчетливо лопающимися пузырями (он слышал этот мерзкий звук), что скопились у него внутри, и теперь неожиданно двинувшимися вверх. - Хх-х-хы! - Аронов едва сдержал рвоту.
Каукалов отпустил мертвеца - леску он не стал вытаскивать из полуперерезанной шеи, и она там окровяненными тараканьими усами торчала в разные стороны из распаха пиджака, - и со всего маху ударил Аронова кулаком по спине. У того что-то екнуло внутри, он дернул головой, застонал. В следующий миг ему сделалось легче.
- Слабак! - недовольно пробормотал Каукалов.
На него самого все происходящее никак не подействовало, и на мертвеца, высунувшего из распаха свой длинный унылый нос, он смотрел спокойно.
Приоткрыв дверцу машины, Каукалов выглянул наружу. В проезде никого, ни единой живой души. "Вымуштровали марьинских лохов, удовлетворенно отметил он, - они после восьми вечера на улицу уже носа не кажут, сидят, как тараканы, - каждый в своем мусорном ведре..."
- А ну, помоги мне перетянуть его на заднее сиденье, - попросил он Аронова. - И быстрей, быстрей! Если задержимся здесь - засветимся.
Аронов согласно покивал, сделал несколько судорожных глотательных движений, загоняя внутрь то, что попыталось вылезти наружу, просипел что-то невнятно и, стыдясь своей слабости, стыдясь Каукалова, взялся за ноги убитого водителя, сдернул их с педалей; Каукалов, засопев от натуги, подхватил мертвеца под мышки, переволок его на заднее сиденье, тот медленно пополз набок.
- Сейчас все испачкает кровью! - Каукалов брезгливо поморщился. Йэх! - Он выровнял водителя, поглубже натянул ему на голову пиджак, приказал напарнику: - Держи его так, не давай заваливаться!
Илья послушно выполнил распоряжение, он вообще с сегодняшнего вечера признал старшинство Каукалова над собой - тот был опытнее, злее, храбрее, сильнее Аронова. В глотке у Ильи что-то булькнуло, он схватился одной рукой за горло, сделал несколько глотательных движений, другой крепко держал труп за плечо.
Каукалов проворно переместился за руль, вслепую пошарил внизу - в кармане двери у такого аккуратиста, как убитый владелец машины, обязательно должна быть тряпка, - и не ошибся, выдернул из пластмассового кармана тщательно сложенный чистый клетчатый лохмот, протер им круг руля, на котором чернело несколько блестких капель крови, потом махнул тряпкой по сиденью и вновь выругался:
- Накровянил кругом, гад! - Быстро толкнул рычажок скорости вперед, скомандовал сам себе, будто космонавт Гагарин: - Поехали!
Когда вырулили на Шереметьевскую улицу, освещенную малость лучше, чем проезды Марьиной Рощи, хотя все равно слабо, тускло, с купеческим скупердяйством, Илья испугался:
- А нас не засекут?
- Кто? Не боись, родимый, не засекут... На улице - глянь-ка, ни людей, ни машин, - Каукалов привычно отвернул обшлаг куртки, посмотрел на "ориент-колледж": стрелки показывали десять минут двенадцатого. Оторвался от руля, развернулся всем корпусом, толкнул рукой в заваливающегося владельца машины, прикрикнул на напарника: - Держи его крепче, сказал же тебе! Иначе хрен машину отмоем!
Аронов, который с трудом боролся с подступающим удушьем, с тошнотой и не заметил, как выпустил убитого, очнулся и, горячечно поблескивая влажными черными глазами, наклонился, схватил покойника за запястье, крепко сжал и вновь поспешно отодвинулся от него. Держал убитого на расстоянии, одной рукой. Каукалов грубо захохотал:
- Не бойся, он не кусачий!
Словно бы в ответ на его слова в убитом, родившись где-то внутри, в груди, в животе, также раздался скрипучий могильный смех. Аронов ощутил, как от сильного, какого-то обморочного страха у него на голове дыбом поднялись волосы, и он ещё дальше отодвинулся от убитого. Смех повторился леденящий, тяжелый, его испугался не только Аронов, - испугался и Каукалов. Лицо его вытянулось, посинело, рот открылся сам по себе, он приник к рулю, совсем прилип к нему и, если бы не рулевая колонка, наверное, вообще бы выдавил ветровое стекло.
