— Батя, батя, ты научишь меня рыбок ловить?
— Конечно, научу, Милена.
— А когда?
— Вот работу обещанную сполню — и научу.
— Батюшка, у тебя завсегда работа!
— Сегодня немного.
— Значит, сегодня научишь? — радостно захлопала в ладоши девочка.
— Не знаю, — вздохнул он. — Как получится.
— Ты же обещал!
— Тут, Милена, не токмо со мной, тут и с рыбками уговариваться надобно.
— А ты уговорись, ты умеешь, я знаю…
— Хорошо, — засмеялся он, — попробую.
— Сегодня?
— Сегодня.
— Ой, какая я счастливая! — запрыгала она. Олег поймал ее, поцеловал в милые глазки, потом вышел через заднюю калитку.
А ведь правда, одну повозку всего смолоть надобно — двенадцать мешков, причем четыре уже под мукой. Он улыбнулся, вспоминая улыбающиеся дочкины глаза. Милена… Ладно, если успеет, можно попробовать.
Жернова под напором стекающего по колесу ручья вращались мерно и неустанно. Середин принес из-под навеса шесть мешков, поставил возле воронки, развязал. До темноты нужно сделать обязательно.
После пятого мешка он вышел на улицу, развернул тряпицу с кусочком убоины и куском хлеба, что жена дала на случай, если проголодается, поел. Возле плотины, раздергивая упавшую в воду хлебную корку, закрутилась сибилья мелочь. Рыбешки вкусные — да только по одной их таскать замучишься. Коли ловить, то косынкой частой надобно, чтобы вытянуть — так всю стаю. Он кинул в воду еще корку, улыбнулся появившейся мысли — ведь и вправду, давненько он рыбы у мельницы не ловил! Вот Милене радость-то будет, коли ей это дело поручить. Будет она добытчица.
Олег повернул голову, убедился, что колесо крутится мерно, ничто ему не мешает, зашел в сарай, сыпанул в ворот жерновов с полмешка гречи, затем торопливо потрусил вверх по тропинке — и вдруг услышал от дома грозные мужские выкрики…
— М-м-м… — простонал Олег, открывая глаза, увидел над собой розовый от отблесков костра войлочный потолок, удерживаемый решеткой из толстых, с большой палец, прутьев, рывком сел.
— Никак ты проснулся, воевода? — буркнул кто-то сбоку. По голосу вроде — Захар.
— Слушай, старшой, — тряхнул его за плечо ведун. — Сколько я в беспамятстве был?
— Дык, не был ты вроде в беспамятстве, — повернулся на спину мужик. — Дурных слов не кричал, ни к кому не цеплялся. Стариков половецких рубил, баб старых, что детей дурных нарожали… Потом в колодец их всех, покидал. Девок хотел тоже посечь, но мужики их от тебя утащили баловства ради. Детей, кто орал громко, тоже в колодец покидал. Дабы, сказывал, охоты у степняков не стало воду из нее пить. Потом те сообразили, разбегаться начали, попрятались от тебя. Ты навоз стал туда же бросать, пока там совсем не затихло. Потом кумыс пили, девок тискали. Но ты не стал, все Свету поминал да плакал слезами горючими.
— У-у-у… — Олег стиснул ладонями виски, закачался. — А наши как, кто на поле остался?
— Увечных гасильщики подобрали, привезли. Добра собирать не стали, завтра соберем. Княжич уже выведать успел, где стада половецкие, завтра своих пошлет, дабы пригнали да пастухов порубили. То ты приказал — дабы ни единого семени на развод в кочевье не осталось. Да ты спи! Тут добычу собирать дня два потребно, спешить ни к чему.
— Хана нашли?
— Сказывали, увечен изрядно, но дышит. Ратники твой наказ припомнили, гасить не стали. Повязали да завернули в попоны и халаты порченые, дабы не замерз.
— Побитых наших много?
— Изрядно, — вздохнул Захар. — Насмерть, почитай, десятка три, да увечных еще полста. Кто оклемается, а кто, может статься, и нет. Но суравских за Калинов мост мало ушло, за то тебе поклон от нас. Токмо те, кто с Княжичем в погоню помчался. Малюта да Путята не утерпели. Путята, правда, дышит еще, но плох.
— А Одинец?
— Рука у него левая порублена до кости и сломана, да пол-уха нет, и ноги отдавило, пока лежал. Но не сломаны вроде. Может статься, поутру сам ходить сможет.
— Хоть это нормально… — облегченно откинулся обратно на кошму Олег. Снова закрыть глаза он, стараниями мельника, побаивался. Но хоть за всё остальное можно было не бояться, за время его беспамятства ничего страшного не случилось — и то ладно. У дальней стены юрты послышался какой-то шум, женский вскрик, рычание, потом недовольный мужской голос:
— Пошла вон, карга старая! — Опять шум, тихий плач:
— А ты знаешь, что она мне делала? Знаешь, как детей собакам кормила?
— Пошла вон, сказал!
Олег вздохнул, поднялся, пошел на звук.
Ругался один из кшеньских воинов, в одной рубахе дремавший среди разбросанных шкур. К нему испуганно жалась и вовсе голая девка, половчанка — своих девиц никто в поход, естественно, не брал. Рядом, сжимая в руках тонкую спицу, сидела старуха и смотрела на девку с ничем не прикрытой злобой.
— Пошла отсюда, говорю! — опять прикрикнул ратник. — Дай поспать спокойно.
— Что тут такое? — негромко поинтересовался Середин.
— Да бабка, невольница бывшая, пристает, — зевнул охотник. — Девку мою попортить хочет.
— Она детей моих собакам скармливала! — взвизгнула старуха. — Чтобы племя русское не плодилось! Меня костылем била, пока не видел никто. Жрать со скотиной гнала. Потому и топила я их крысят в колодце! И самих всё едино поувечу.
— Че мне с ней делать, воевода? — пожаловался воин. — Кому мы девок слепых али увечных потом продадим? В Рязани, сказывают, по полгривны за каждую без торга дают.
«Понятно, — мысленно отметил интересный факт ведун. — Значит, не только я в беспамятстве половчат топил. И без меня желающих хватало». Но вслух он сказал совсем другое:
— Пойдем, бабушка, поедим чего-нибудь. Оголодал я чего-то. А детей топила зря. Их тоже персы с охотой, я слышал, покупают.
— С малыми совсем морока, — покачала головой та, не отрывая глаз от испуганной половчанки. — Тех, что старше, на торг выставляют. А их мне не дали. Токмо одного побить успела.
— Ну, и ладно, — взял ее за руку Олег. — Пойдем, покажешь, где еду держат.
Ведун привел ее к углям в обложенном огнями очаге, различил рядом какие-то деревянные обломки, кинул в костер. Пламя подросло, и Олег увидел вертел с полуобструганной тушой кого-то размером с барашка, переложил на вбитые в землю железные прутья, немного подождал, пока мясо согреется, обнажил нож, срезал несколько ломтей, протянул изможденной невольнице, длинные волосы которой превратились в бесцветную паклю, а во рту уцелело лишь несколько зубов. Та приняла угощение трясущимися руками, внезапно снова расплакалась:
— Я не бабушка… Мне двадцать четыре годика всего…
— Сколько? — не поверил своим ушам ведун.
