Однако вечером, когда машина Науйокса подъехала к вилле, Маренн обнаружила, что все-таки Алик приехал не один. Из машины вслед за Науйоксом вышел Скорцени. В руках он нес какую-то коробку и пакет. Не желая общаться с ним, Маренн не спустилась в гостиную. Да этого и не потребовалось. Оберштурмбаннфюрер поднялся к ней сам. Раздался стук в дверь. И, не дожидаясь, пока она разрешит, дверь открыли.
Оберштурмбаннфюрер вошел. Высокий, в парадном мундире, в красивой фуражке с высокой тульей, украшенной распластавшим крылья серебряным орлом. Положил на кресло коробку и пакет, снял фуражку.
— Добрый вечер, фрау, — поздоровался он.
— Я разве разрешала Вам входить? — спросила она враждебно, не отвечая на приветствие.
— Мне уйти? — спокойно осведомился он.
— Нет. Раз уж Вы вошли, я бы хотела знать, зачем.
— Чтобы поздравить Вас с переменой к лучшему. И поговорить.
— О чем?
Маренн не видела оберштурмбаннфюрера с момента его последнего визита в лагерь. Интересно, где он был все это время? Почему бросил ее на произвол судьбы, затеяв всю эту историю. Хотел встретиться с ней на равных? Что ж, извольте.
— О чем мы будем говорить? — холодно поинтересовалась она.
— Мне показалось,что даже в лагере Вы были любезнее, — как бы невзначай заметил Скорцени. — Сначала я хотел бы вернуть Вам несколько Ваших вещей, обнаруженных в сейфах гестапо, — он открыл пакет. — Вот Ваши фотографии времен мировой войны и послевоенные, а также бумаги, изъятые при обыске. Вот книги, которые забрали из Вашей квартиры, сочинения Ваших учителей, в том числе Фрейда, который по той причине, что он еврей, в Германии не разрешен, но Вам пригодятся его труды. На книгах автографы и дарственные надписи — все на месте.
Вот ключи от Вашего дома, должно быть, во Франции, и, наконец, — он сделал паузу, внимательно глядя на нее. Ей показалось, он даже разволновался, — вот Ваш веер, Ваше высочество, подарок Вашего жениха. Увы, жемчуга на нем больше нет, позолота осыпалась, но можно еще различить вензель, две переплетенные буквы М: Маренн Монморанси. Я счастлив вернуть его Вам во второй раз, мадам, такой же погнутый, как и десять лет назад в парке Венского университета, и снова сказать: я виноват. Я виноват, мадам, что сломал Ваш веер десять лет назад, виноват, что не смог сделать для Вас большего сейчас, но, поверьте, сделал максимум возможного.
Я не удивлен, что Вы не узнали меня и не вспомнили в лагере, что мое имя ничего не сказало Вам сейчас. Я сам узнал и вспомнил Вас не сразу. Только увидев этот веер…,
«Зачем Вы уезжаете? Завтра я приду к Вам на прием, — двадцатилетний юноша с лицом, рассеченным рапирой, протягивает ей веер. — Извините, я случайно наступил на него». — «Ничего, бывает. Такой уж сегодня вечер: сначала Вы испортили мне манто, теперь сломали веер».
«На каком факультете Вы учитесь?» — «На инженера». — «А как Ваше имя, юноша…?» — «Отто. Отто Скорцени, мадам».
Отто Скорцени! Так вот оно что! Ну как же! Теперь она вспомнила. Конечно. Тот ветреный, холодный октябрьский вечер в Вене. Она уезжала в Париж, чтобы выйти замуж за де Трая. Ее переполняли надежды и грезы о будущем счастье. А как все повернулось… Тот юноша, с инженерного факультета. Господи, каким же он стал! Если бы он ей не напомнил, она бы никогда не узнала. Десять лет прошло. Десять лет…
Маренн осторожно взяла из рук оберштурмбаннфюрера веер, раскрыла его. Погнутые перья — погнутое счастье, осыпавшаяся позолота — «осыпавшиеся» мечты. Теперь ей показалось символичным, что именно Скорцени она встретила в тот вечер. Вот что предвещало то неожиданное столкновение — встречу через десять лег, когда все уже будет по-другому, роли их поменяются, да еще как!
Тогда она была принцессой, теперь он — хозяин положения.
«Как Вас зовут? — Отто Скорцени, мадам».
Теперь она знает, откуда у него этот шрам на щеке. Она видела эту кровоточащую рану и первой взялась ее лечить. Обещала проверить, как заживет.
— Зажило? — спросила Маренн мягко, прикоснувшись рукой к щеке оберштурмбаннфюрера.
— Зажило, мадам.
— Я так и не вернулась в Вену.
— Я знаю, — он взял ее руку и поцеловал ее.
— Так вот каким Вы стали, — произнесла она, оглядывая его как будто вновь. — Никогда бы не подумала… Я помню, каким Вы были…
— Вы вспомнили меня?
— Конечно.
— Вот мы и встретились через десять лет, — продолжил оберштурмбаннфюрер и отвернулся, чтобы глаза не выдали слишком многого. — Но это еще не все, что я Вам сегодня принес. Возможно, сегодня такой день, что возвращается прошлое, фрау. Вот Вам реверанс от Мюллера: он извлек из своих сейфов бриллиантовую змейку с изумрудным глазком и счастлив вернуть ее Вам.
— Спасибо, — улыбнулась Маренн, — только прикрепить ее не на что. Платье осталось в лагере.
— Неправда. То — верно, осталось. Да и зачем оно Вам, пусть его донашивает жена Габеля. Я принес Вам другое, сегодня утром доставили из Парижа.
Оберштурмбаннфюрер раскрыл коробку. У Маренн захватило дух: легендарный «черный тюльпан» Шанель сверкал бриллиантовым блеском на французском бархате глубокого черного цвета, совершенно новом. О, Господи, ее любимое платье! Он достал его из коробки, легко встряхнул. Черные бархатные лепестки, скользнув, рассыпались по полу, потом приколол брошь и аккуратно положил на кровать.
— Надевайте его. Я хочу, чтобы сегодня Вы отправились на ужин в этом платье. И вот еще, — он взял из коробки еще что-то, — Ваши духи, «Шанель № 5». Все теперь должно быть как прежде, Маренн. А что до денег — не волнуйтесь, — предупредил он ее вопрос. — При желании стоимость этого наряда могут вычесть из первого Вашего жалования. Теперь Вы будете получать столько, что снова сможете позволить себе покупать туалеты от Шанель. Я жду Вас внизу.
Маренн была сражена. Она чувствовала, что была несправедлива к оберштурмбаннфюреру. Так, значит, все, что он сделал для нее, — это своеобразная дань прошлому, поворот вокруг оси.
Тонкий, почти невесомый бархат распустившихся лепестков черного тюльпана… Сколько воспоминаний сразу ожило во взбудораженной памяти: приятных, трепетных, грустных, горьких… А духи, ее любимые духи, духи, посвященные ей… Она и впрямь ощущала себя помолодевшей на десять лет. Как будто и не проносились эти годы, все самое плохое — позади. А впереди — только счастье, только счастье.
В мгновение ока Маренн почувствовала себя прежней-, принцессой Бонапарт, эрцгерцогиней фон Кобург, словно душа ее заново пробуждалась к жизни. Надев платье, она спустилась в гостиную. Ирма и Алик встретили, ее восхищенными взглядами. Отто Скорцени встал, подавая ей руку.
— Мама, — в восторге воскликнул Штефан. — Какая ты красивая, как в Париже!
Точно так же он сказал и тогда, в лагере, когда Габель вынудил ее надеть старое, растянутое платье, «увядший тюльпан», как она горько шутила, чтобы спеть для прибывшего из Берлина совсем неизвестного ей тогда оберштурмбаннфюрера СС.
