— Ой! — Ирма снова поежилась. — Я представляю…
— Редкие, покосившиеся деревушки с дымящимися трубами, купола сельских церквушек, — говорила, не услышав ее, Маренн. — Дорожка лунного света, освещающая шпили Санкт-Петербурга, когда мы подъехали к нему ночью. Как сказочный город из старых восточных преданий, он неожиданно вырастал во всем своем царственном великолепии среди промерзшей пустоты и дикости — величественный город-корабль, увенчанный парусами куполов и золотыми мачтами шпилей.
Признаюсь, меня потрясло его явление, — немного увлекшись, вспоминала она. — Казалось, что я вижу сон. Вот сейчас я протяну руку, открою глаза — и все исчезнет. И снова будет поле, метель, одинокий крестьянин с вязанкой дров на санках, в которую запряжена тощая лошаденка. Но нет. Город не исчезал. Он существовал, он манил, он пленял роскошью дворцов, весельем балов, ослеплял драгоценностями и вызывал благоговейный трепет перезвоном колоколов. Он заставлял склонить голову перед величием его истории и славой его солдат в прошлом, их мужеством и стойкостью в настоящем.
Пока шло заседание, я вместе с дочерьми царя работала в русских госпиталях. Российский император даже наградил меня за это.
Теперь ничего этого больше нет. Император расстрелян, соборы разворованы. Страшная снежная пустыня стала еще страшней.
Но именно ее избрал Господь последним приютом для моего сына, — голос Маренн сорвался на всхлип. Она снова замолчала. Ирма тоже не произносила ни слова, только гладила ее по волосам, тайком вытирая слезы.
— Скажи, зачем, — Маренн в отчаянии пристукнула рукой по постели, — зачем все знания, способности, таланты?! Зачем спасать других людей, когда в ту страшную, роковую, единственную минуту я не смогла спасти его, кто мне дороже всех на свете?!
Все — к черту, Ирма! Грош цена науке, если не можешь вернуть к жизни того, кого любишь. Я хочу умереть, Ирма, — голос ее дрожал. — Как можно скорее. Я хочу встретить его на небесах. Я хочу снова быть с ним, — слезы потекли по бледным впалым щекам. — А знаешь, — она вдруг улыбнулась сквозь них, светло, радостно. — Знаешь, каким он был, когда был маленьким? У него были такие смешные ручонки… — слова будто застряли у нее в горле. Она поперхнулась, закашлялась, сжалась в комок. Ирма порывисто обняла ее:
— Маренн, дорогая, не надо, — уговаривала она. — Не надо. Ну, я прошу тебя, — и сама плакала, не скрываясь.
Маренн дрожала. Ее бил озноб, кожа покрылась мурашками.
— Он погиб ни за что, Ирма, — говорила он теперь быстро, будто боясь, что не успеет досказать свою мысль. — У него не было идеи. Ему были не нужны эти проклятые восточные территории. У него не было ненависти к славянам. Они ничем не мешали ему. Он даже не был немцем. Ему вполне хватало жизненного пространства. Он погиб просто так, Ирма, зазря, за компанию…
— Тише, Маренн, — предупредила ее подруга, оглянувшись на дверь, — тебя могут услышать. Здесь же много… Ты знаешь.
— Мне все равно, — Маренн упрямо мотнула головой, — теперь мне все равно. Я могу вернуться в лагерь. Мне все равно, где умирать, на больничной койке или на нарах…
— Маренн, — с упреком воскликнула Ирма, — у тебя же Джилл! Как же ты можешь говорить такое или даже думать?!
— Да, конечно, Джилл, — Маренн поморщила лоб, как будто вспоминая, и вдруг обеспокоенно спросила:
— Она ела? Позвони домой, скажи, там, на кухне, в шкафу овсяные хлопья, с орехами, с изюмом и шоколадом. И джем. Надо все это перемешать. Джилл любит так с кофе…
— Она у тебя прямо как королевская особа, — улыбнулась Ирма. — Ты избаловала своих детей. Они у тебя и едят-то не как все люди. Орехи, изюм, шоколад… Да еще перемешать с джемом… Я тебе удивляюсь, — призналась она. — Когда ты только успеваешь мешать орехи с шоколадом? Ладно, скажу сейчас де Кринису, — она встала и направилась в холл, оставив Маренн одну. Закрыв лицо руками, та содрогнулась и протяжно, по-звериному застонала в подушку — теперь наконец она могла позволить себе оплакать своего мальчика вволю.
* * *
Еще находясь в клинике, Маренн не переставала теребить де Криниса, чтобы он разыскивал Фрица Зеллера — командира экипажа, в котором служил ее сын. Наконец Макс сообщил ей, что лейтенант Зеллер — ему присвоили офицерское звание, — находится в одном из госпиталей на территории Польши. Маренн тут же попросила профессора подготовить все документы для того, чтобы перевести Зеллера в Берлин.
С большим волнением Маренн ожидала этой встречи. Она надеялась, что командир экипажа расскажет ей подробности о гибели Штефана. Но когда его доставили, оказалось, что лейтенант до сих пор находится в тяжелом состоянии и ему требуется интенсивное лечение. По мнению врачей, лечивших Зеллера в Польше, как следовало из документов, доставленных в Берлин сопровождавшей медсестрой, Фриц Зеллер был приговорен к инвалидности. Об этом уже сообщили его семье.
Медсестра передала Маренн письмо от жены лейтенанта, которая отказалась приехать навестить его, и сообщала, что уезжает с любимым человеком, которого встретила два года назад, оставляя маленькую дочь Кристу в дортмундском приюте. Просила простить, желала выздоровления, сожалела.
На невысказанный вопрос Маренн медсестра ответила, что Фриц еще не знает о содержании письма. Решив подождать, пока лейтенант окрепнет настолько, чтобы как можно спокойнее перенести удар, Маренн спрятала письмо в ящик своего стола. Но она немедленно послала одного из своих помощников в Дортмунд, чтобы забрать Кристу из приюта и привезти ее в Берлин.
— Зачем держать ребенка в приюте, когда отец жив. И скоро будет здоров, — объяснила она де Кринису. — Девочка пока поживет у меня. Фридриху будет легче узнать о жене, если дочка будет рядом. Да и моей Джилл этот ребенок станет облегчением — она немного отвлечется.
— Вы уверены, что лечение будет эффективным? — выразил сомнения де Кринис, читая медицинскую справку. — Он получил сильные ожоги, ранение высшей степени тяжести.
— Я уверена, — твердо сказала Маренн. — Мне все равно, что пишут его доктора. Мои долг — вылечить его. Ведь он был вместе со Штефаном. Подумайте, Макс, — голос Маренн дрогнул, — ведь это мог оказаться мой Штефан, если бы ему немного больше повезло. И вы считаете, — снова продолжала она настойчиво, — я могу позволить ему умереть? Нет, никогда. Он знал Штефана, он помнит его. Я сделаю все, чтобы вернуть этому парню нормальную жизнь и здоровье.
Лейтенант Фриц Зеллер открыл глаза и… увидел это лицо. Бледное, красивое лицо, обрамленное темными волнистыми волосами, — лицо его матери. Последние мгновения боя снова встали в памяти лейтенанта, а с ними — полные смертельной решимости глаза ефрейтора: «Я прикрою тебя. Иди…» Тот выстрел, последний выстрел танкового орудия, который он слышал, упав в воронку и теряя сознание. Выстрел, после которого пулемет, убивший до этого двух членов экипажа, замолчал навсегда.
От воспоминаний пронизывающая боль сковала сердце лейтенанта — он с трудом разжал обгоревшие губы и хрипло произнес:
