— Сбирайся, гость дорогой, до полудня подойти потребно. И ты, девка, одевайся. Коли за хозяином твоим вину найдут, добро его на виру отдавать придется. Словей Ратин коня твоего приведет, ведун Олег, за коим ты так и не явился, тутошное добро слуги увяжут.
— Прям в последний путь провожаете.
— Ты не думай, — смутился хозяин. — Я в честности твоей уверен. По-твоему обернется — приму с распростертыми объятиями. И горницу сию велю не убирать. Вертайся. И за помощь твою благодарен, и для Любовода новгородского, вижу, ты товарищ близкий. Всегда тебя видеть рады будем. Токмо ныне… По суду все в аккуратности делать потребно. Добро все не выложишь — неладное заподозрить могут. Сговор, укрывательство. Ни к чему.
Из ворот купца ведун выехал верхом, ведя в поводу двух лошадей — словно собрался в дальний путь, но на деле проехал всего полторы сотни саженей. Оторвавшись от Елаги, он оказался как бы один пред судом княжеским и народным. Урсула была не в счет, она по современным законам ничем не отличалась от прочих вьюков. Навстречу Середину примчался, ударив неожиданностью по ушам, звон угличского вечевика.
На площадь Олег явился одним из первых. Стража его почему-то не ждала, а потому ведун остался при сабле. Стараясь сохранять внешнее достоинство, он помог девочке спуститься на землю, отпустил подпруги лошадям, снял узлы, чтобы не томить без нужды чалого. Вскоре один из мальчишек купеческого старшины привел торкского скакуна. Олег развьючил и его, выложив вперед, перед тюками, трофейный меч, саадак, стеганый халат. Пусть все видят, что судить намерены воина, защитника земли их, а не случайного бродяжку.
Как и в прошлый раз, сперва на площадь подтянулся простой люд, потом явились знатные люди, а последним устремился в свое кресло князь.
— Люди твои где? — оглянулся он на воеводу.
— Здесь они.
Воевода приподнялся, махнул рукой. Протиснувшись меж знатными людьми, на площадь вышли четверо мужчин. Двое — в меховых беличьих плащах, накинутых поверх поддоспешников, широкие пояса оттягивались мечами. Еще один, хоть и безусый юнец, был облачен в подбитый горностаем опашень, а четвертый, убеленный сединой бородач, носил опрятный зипун, поверх которого на ремне болтались только небольшой нож и широкий кожаный чехол для ложки.
— Лютич? — узнал одного дружинника князь. — Добре, что тебя послали, ты муж разумный. Ну сказывай, как сыск провели, что видели, что узнали. Свидетелей дела нашего нашли?
— Нашли, княже, и изрядно. Проехали мы весь путь от Углича до Муромских врат и спрашивали во всех дворах постоялых, что на пути встретили, об служивом сем, а также о промысловиках наших. Обращались за советами к волхвам, молитвы Белбогу о помощи возносили, а также случайным людям, богами на наш путь посланными, те же вопросы задавали.
— Верю, дело свое делали честно, — кивнул Всеволод. — Сказывай, что нашли.
— В селении Мыске, что от Мурома в полудне пути, княже, нашли мы в постоялом дворе людей многих, что узнали и промысловиков наших, и служивого того. Приметная больно у него невольница, запомнили ее все. А прочих мужей по иным приметам помнили. Коней узнали, ремесло, откель родом они, слугам дворовым сказывали. А пуще всего запомнилось людям, что меж промысловиками нашими и путником с невольницей ссора случилась вечером в трапезной. Молвили, едва до драки с обидами не дошло, насилу разняли.
В толпе кто-то тихо охнул, произошло шевеление, вперед протиснулся выборный от меховой слободы, за ним опять всхлипывала женщина.
— Чего замолк, Лютич? — поинтересовался Всеволод.
— А еще, батюшка-князь, при мне и при родичах со слободы меховой показал хозяин двора постоялого, что промысловики наши с самым рассветом в путь тронулись, а служивый с невольницей лишь незадолго до полудня собрались. Посему при всей поспешности догнать их воин не мог. Промысловики налегке шли, с серебром токмо, а служивый без заводных и с вьюками.
— От оно каково, оказывается! — вскинул голову Всеволод. — Эй, старшина, как вовремя ты явился ныне. Слыхал, что сказывают? Бают люди, служивый наш с мужами вашими стакнуться мог, токмо коли они его на тракте караулили, а не иначе. Уж не их ли по делу разбойному ныне судить надобно, как мыслишь?
— Ведомо мне, княже, — спокойно ответил тот, — не наши мужи на чужих конях вернулись, а воин сей на их скакуне. Посему с них спрашивать пока не за что. А вот служивый пусть прибыток свой странный объяснит.
— Хорошо, старшина, спросим. Это все, что сыскали вы, Лютич?
— Нет, княже. Спрос вели мы и возле Суздаля. Там люди видели новым днем путника со многими оседланными лошадьми, что к святилищу скакал. А когда волхвов просили нас в деле сем просветить, то сказывали они, будто пришел к святилищу странник, покаялся в грехе страшном. Поклялся, что корысти на сем иметь не желал, а в знак смирения своего и раскаяния оставил в дар Велесу трех коней оседланных, пятнадцать гривен серебром и добра всякого при том. Выборники слободские до добра допущены были и опознали в нем вещи разные промысловиков наших, коней их и мечи.
Женщина внезапно для всех взвыла на одной протяжной ноте, рванула на себе волосы, забилась в истерике: теперь никаких шансов на возвращение ее детей не оставалось. Однако несчастную быстро оттеснили назад, и плач ее стал почти не слышен.
— Думается мне, старшина, ни о каком разбое с душегубством речи боле не идет, — подвел итог сыску Всеволод. — Не было корысти на том, с кем они в пути столкнулись. Видать, искали ссоры, да и нашли. Пятнадцать гривен с конями святилищу отдать! Однако на зело честного воина они набрели.
— С кем они ссору затевали, нам ныне ведомо, — возразил старшина. — Что там на тракте вдали от глаз людских случилось, я не знаю, княже, но знаю, что Марина Родионова с того дня не только без мужа, но без детей осталась. Кто теперь содержать ее станет? У Михайло старшего вдова и двое детей. Кто ее станет кормить, кто детей растить? Посему прошу у тебя, батюшка-князь, заступничества и справедливости. Пусть отныне служивый их на свой кошт берет. Его грех — его и тягло.
— Слыхал, служивый? — обратился к Олегу Всеволод. — Признаешь свой грех, берешь сирот на содержание?
Середин колебался всего секунду. Хотя вира ему ныне и не грозила, но признать вину означало публично расписаться в собственной лжи. Больше уже никогда веры не будет. А потому ведун решительно заявил:
— В покупке коня греха нет и быть не может. Пусть слобода сирот содержит, коли мужи ее разбоем промышляют.
— Не сговоритесь, стало быть, сами… — понимающе кивнул князь. — Желаете, чтобы я вместо вас решал. Я ведь решу, служивый… Хотя… Пятнадцать гривен и трех коней отдать, а одного из жадности оставить? На безумца ты не похож… Человек бывает либо жадным, либо честным. Но не то и другое вместе! Что скажешь? — повернулся правитель к воеводе.
— Мыслю я, княже, промысловики наши ссору нашли с кем-то из путников. Во время сечи один из коней без всадника ускакал. Его-то потом и подобрал прохожий случайный. Опосля ему серебро предложили, он и взял. Коли так, служивый наш в ссоре никак не замешан. Тот, кто промысловиков на меч взял, трех коней оставшихся переловил и в святилище отвел.
