Кайданы порвите
И ворожьей злою кровью
Землю напоите…
— имел в виду не только крепостное право. Он имел в виду братскую резню.
Кое-кто из наших единомышленников исписывает горы бумаги для исторических, лингвистических и даже краниологических
[38]
доказательств того, что великороссы, малороссы и белорусы — это только три ветви одного и того же народа. Я думаю, что все эти доказательства более или менее не нужны. В краниологии все равно никто ничего не понимает — даже теоретики расовой теории, а что касается лингвистики, то я бы привел Шевченко:
Думы мои, думы мои,
Лихо мене з вами.
Чого стали на папиру
Смутными рядами?
Что вас витер не розвияв,
Як суху былину?
Что вас лихо не прислало,
Як свою дытину?
Как видите, никакого перевода на общерусский язык не нужно никак.
Янка Купала:
Партизаны, партизаны, белорусские сыны!
За неволю, за кайданы режце гитлярау паганых,
Кааб не укресли век яны.
Не давайце гадам силы над собою распрасцець,
Рыйце загодзя магилы, вырывайте с живых жылы,
Кроу за кроу, а смерць за смерць!
Как видите — тоже никакого перевода не нужно. Нужна, я бы сказал, орфографическая корректура. Так что ни лингвистика, ни краниология тут решительно ни при чем. Вопрос вовсе не в них — вопрос в дружбе или в ненависти
Ненависть
Пройдя неслыханные в истории человечества муки и испытания, все три ветви одинаково русского народа й одинаково православного народа сошлись, наконец, под скипетром царя Московского православного. Больше всего для этого сделали великороссы. Меньше всего от этого выиграли они. Великороссы есть наиболее старинная ветвь русского народа — они и без нас, белорусов, и без «вас» — «украинцев», освободили себя и от татар, и от поляков. А вот что бы мы, белорусы, делали без великороссов? Или — что было бы без великороссов с Украиной? Турецкая, польская или немецкая колония? Или же такое же пустынное пепелище, каким Украина была под властью попеременно гетманов — павших гетманов польских королей, турецких султанов или крымских турок? Кто и за кого пролил больше крови — кацап за хохла или хохол за кацапа? И какой смысл взвешивать эту кровь?
Пройдя неслыханные в истории человечества муки и испытания, три ветви одного и того же одинаково русского и одинаково православного народа, наконец, построили свой общий отчий дом. Я белорус и, кроме того, крестьянского происхождения. Ко мне, белорусу, приходят милостивые государи, которые пытаются вбить клин ненависти между мной, «кривичем», и другим Иваном — «москалем». Другие сеятели ненависти приходят к другому Ивану — Галушке и пытаются вбить еще более острый клин ненависти между ним, Иваном Галушкой, и тем же Иваном Москалем. У этих милостивых государей нет за душой ничего, кроме бездарности и ненависти. Больше — ничего.
Я очень хотел бы договориться: ни с каким московитским империализмом это не имеет ничего общего. Я не люблю очень многих людей. Я питаю ненависть к некоторому, довольно ограниченному количеству людей. Но если я к кому бы то ни было питаю искреннее отвращение, так это к самостийникам.
Это отвращение не носит политического характера. Это есть моральное отвращение. Баварская самостийность была бы нам политически очень выгодна: она расколола бы Германию и свела бы на нет немецкую угрозу всему славянству. Однако к баварским самостийникам я питаю почти такие же чувства, как и к украинским: чувства отвращения — ибо и они, баварские самостийники, сеют ненависть среди разных ветвей одного и того же немецкого народа. Но у Баварии есть, может быть, некоторые основания: язык, который больше отличается от литературного немецкого, чем шевченковский от литературного русского, разные религии и разное историческое прошлое. Но все-таки противно.
Мы как-то провели целое лето у баварского города Обинга, и туземцы не желали с нами разговаривать, потому что считали нас «проклятыми пруссаками». Мне лично приходилось убеждать огородников и сапожников в том, что я русский, а не пруссак. С политической точки зрения это было приятно. Но ведь русская политика никогда не строилась на принципе разделения людей и племен. И если бы мы строили нашу русскую политику на, скажем, английских началах, то моральный смысл существования русской государственности перестал бы существовать. А мы все — сознательно или бессознательно — исходим из того предположения, что наша государственность или имеет свой моральный смысл, или не имеет никакого.
В лингвистическом и религиозном отношении Германия поделена гораздо глубже, чем Русь в ее трех ветвях. Исторически Германия имеет гораздо больше основания для вражды к Пруссии, чем Белоруссия или Украина — к Москве; Пруссия завоевывала остальную Германию, и Пруссия втянула остальную Германию в две мировые войны. Москва была нам, белорусским и малорусским «украинцам», помощницей и освободительницей. Если бы не «москали», то я, Иван Лукьянович, и до сих пор был бы крепостным или полукрепростным пастухом какого-нибудь польского пана из Гродненского воеводства. Если бы не москали, то Украина стала бы колонией: или Вильгельма II, или Гитлера — вероятно, еще не последнего. Если бы в Первую и во Вторую мировые войны за нашей белорусской или малорусской спиной не стояла бы спина нашего старшего брата — «москаля», мы бы погибли. И если Польша, Австрия, Венгрия и Германия десятилетиями и десятилетиями оплачивали украинских самостийников, то никакой украинский хлебороб не поверит, что они это делали во имя его, украинского хлебороба, интересов. И никакой украинский хлебороб за самостийную Украину голосовать не будет — как он за самостийную Украину не голосовал никогда.
Плебисцит
Когда я говорю о голосовании, под ним я понимаю несколько разнообразные способы выражения народной воли. От «волим под царя Московского, православного» — до истинно классической встречи петлюровской армии и деникинских казаков в Киеве у здания Городской думы в 1919 году: большевики покидали Киев, и в него с двух сторон входили две армии, Белая и самостийная. Совершенно случайно мне пришлось быть живым свидетелем одного исторического симптома.
С Фундуклеевской на Крещатик вливались мощные колонны каких-то серожупанников — петлюровской гвардии, одетой и вооруженной немцами. Со стороны Липок туда же проскочил какой-то казачий отряд, едва ли не больше двух-трех десятков нагаек. Казаки сразу атаковали петлюровскую армию, и атаковали ее нагайками. Петлюровская армия бежала сразу — и только с Фундуклеевской улицы кто-то стал строчить из пулемета.
Если бы я сказал, что петлюровская гвардия состояла из трусов, — это было бы глупым утверждением. Украинский парень есть существо исключительно боеспособное — императорская гвардия пополнялась главным образом этими украинскими парнями, — и, как я писал в меморандуме А. Гитлеру, украинский мужик настроен патриотичнее великороссийского — как и белорусский. Серожупанники бежали вовсе не потому, что они струсили, а потому, что никто из них не собирался проливать своей крови из-за петлюровского балагана. Чрезвычайно боеспособное украинское крестьянство родило из своей среды банды, или «армии», Махно и Григорьева, — «банды», или «армии», которые воевали и с белыми, и с красными, но у которых не было никакого оттенка самостийности: это было общерусское явление, возникшее на территории Украины. Никто никогда ни за каких Мазеп, ни Петлюр не воевал. Галицийские корпуса — чисто галицийского состава, организованные тем же Петлюрой, — не знали, куда им приткнуться, и переходили то к Белой, то к Красной армии — но за Петлюру они не выпустили ни одного патрона.
