Попов сразу же свернул вбок, скользя мимо гостей и держа ухо востро.
Стоило князь-кесарю пройти мимо, и спины распрямлялись, многоязыкий разговор возобновлялся.
Внутри Преображенского дворца Алексей был впервые. Слушать слушал, но успевал и по сторонам глядеть. Палаццо по новым временам был плоховатый. Не для ассамблей строился — для чинного московского по малым комнаткам сидения. Хоть ныне и убрали перегородки между несколькими покоями, сделали одну большую залу, парадности всё равно не вышло. Потолок низок, окошки слепы, пол не паркет с инкрустацией, а кедровые доски. Картин с греческими богами, правда, понавешено, гобеленов, портьер. Канделябры где только можно приколочены, подле каждого стоит слуга в лазоревом камзоле, у ног кувшин воды, в пожарное опасение.
Приглядывался Алексей и к ассамблейному собранию, на котором тоже оказался в первый раз.
Затеяна сия потеха была не для увеселения своих (ибо не русского замеса этакое-то веселье), а чтобы царевич с юных лет привыкал к иноземным людям, политесному обхождению и благопристойным забавам, какие в обычае при европейских дворах. Поэтому русских Попов здесь увидел немного, да и те были подневольные — коммерциенраты, дьяки Посольского приказа, ещё недоросли знатных родов, кому сказано быть при государе наследнике. Все они держались одной кучей, с чужими не мешались.
Иностранцы же, как быстро приметил Алёша, в основном были поделены на две половины, обменивавшиеся враждебными взглядами.
Это было понятно — Европа воевала. Если б не строжайший запрет его царского величества на дуэли, каравший виселицей всех участников вплоть до секундантов, многие бы тут взялись за шпаги.
Пруссаки и всякая нейтральная мелочь бродили где вздумается, но подданные супротивных коалиций невидимого рубежа не пересекали.
В одной части залы собралась компания числом поскудней: французы, баварцы, гишпанцы. Предводитель сей коалиции король Людовик слыл другом шведскому Карлу, России недоброжелателем и даже не держал в Москве посланника — лишь временного резидента, бытовавшего «без характера», то есть без верительной грамоты.
На противоположном краю было люднее. Там Алёша углядел голландского резидента Якова де Би с соотечественниками, англичан, цесарцев, да двух португальских купцов, что привезли через Архангельск груз ост-индских пряностей.
Но главных лиц сей приязненной к русским партии здесь не было. Англицкий посланник Витворт и австрийский резидент граф Клосски, самые почтенные из гостей, стояли на возвышении рядом с цесаревичем. Туда сразу же направился и князь-кесарь. Наследник, болезненно скривив безгубый рот, что обозначало почтительную улыбку, спустился Фёдору Юрьевичу навстречу, назвал «батюшкой» и удостоил челопреклонением — приложил свой бледный, прыщавый лоб к плечу всемогущего наместника. Ромодановский ответил грузным поклоном. Был там, среди наипервейших лиц, ещё один мужчина, в Преображенском мундире и с лентой, но его черноусое, тяжёлое книзу лицо Попову было незнакомо.
Подслушивать, о чём говорят в зале, скоро наскучило. Про князя-кесаря иноземцы толковали всякое, Преображенского офицера нимало не смущаясь, ибо известно, что московиты языков не знают. Из русских и дома-то, среди собственного семейства, вряд ли бы кто осмелился болтать такое про страшного человека. Известный доктор Брандт заметил собеседнику, судя по виду тоже лекарю, что цвет лица у герра Ромоданоффски скверен и что вседневное пьянство когда-нибудь доведёт его до паралича — поделом старому кровопийце за его грехи. Сих преступных слов Алёша решил, однако, не запоминать, потому что Брандт был дядька хороший, всеми уважаемый.
Два миланца громко заспорили, есть ли в истории злодеи ужасней московского вице-короля. Один говорил, что Чезаре Борджиа всё-таки мерзее, другой не соглашался.
Полковник-немец, с мекленбуржским выговором, рассказывал своей даме, как Ромодановский сам рубил головы осужденным «штрелци». Дама была пухленькая, хорошенькая и премило ахала, что не помешало ей задержать взгляд на бравом гвардейце. Алёша сделал ей бровью, красотка произвела глазами треугольное движение и слегка зарделась. Мекленбуржец этот обмен взорами приметил, кинул на преображенца свирепый взгляд. «Вот тебя, голубчик, непременно в отчёт впишу, — подумал Попов. „Обозвал твою княжескую милость низкоподлым палачом и ещё всяко ругался, чего не повторить“».
Туда же, в грядущую записку, угодил и француз с бородавкой на щеке, который, хотя про князь-кесаря ничего и не говорил, но пребольно задел Алексея локтем. «Назвал твой высококняжеский алтесс брюхастой свиньёй». Затем, правда, француз обернулся, попросил извинения за неучтивость и за то был помилован.
В животе у вершителя судеб бурчало и щёлкало. День прошёл без обеда и без ужина. К ассамблейному столу тоже опоздал, кушанья со стоявших вдоль стен столов были уже убраны. Зря начальник караула беспокоился за сохранность манжетов. Пачкать их было нечем. На скатерти оставались лишь вино да сласти, от которых Алёшу всегда голод разбирал ещё пуще. Он взял кусок миндального пирога, без удовольствия пожевал, запил бургундским вином, неостужённым и жидковатым.
Вдруг двери, что вели в соседний покой распахнулись, оттуда ударила музыка: скрипки, трубы, клавесин, литавры, бандура, гусли — всё разом, по-московски.
— Бал, господа! Извольте танцевать! — провозгласил мажордом по-немецки, по-французски, по-голландски и по-русски. — После танцев будет фейерверк!
Начали, как положено, с польского. Все немногочисленные дамы были моментально разобраны кавалерами, и по середине залы поплыла торжественная вереница.
Танцевать Алексей умел и любил — нет короче пути к женскому сердцу и телу, чем чрез совместность дыхания, перстовое соприкосновение да единость движений. Но полонез слишком чопорен и медлителен. За ним пойдёт менуэт, тоже не ахти какое любострастие. А вот на гавот пухлявую даму пригласить беспременно нужно. Дурак-мекленбуржец пускай её пока за кончики пальцев подержит, а мы — за сдобные плечики да за полные бока.
Ах, кабы станцевать гавот с той, что навек овладела Алёшиным сердцем! Но русских дев на балы с ассамблеями пока ещё не вывозят. Сказывали, в Санкт-Петербурге такое уже случается, а в сонной Москве — увы.
Пока музыка играла медленное, нужно было получше приладить ботфорты. У офицера, чьи сапоги, лапищи были, как у гуся. Через каждый шаг приходилось ногами притоптывать. Этак с изяществом не прогавотируешь.
Попов опасливо поглядел на своего начальника. Тот и не думал следить за своим временным адюшаном, будучи увлечён беседой с черноусым.
Тогда Алёша пригнулся, нырнул в толпу и вдоль стены, вдоль столов стал пробираться к выходу.
* * *
Оказав почтение наследнику, говорить с которым было скучно и не о чем, Фёдор Юрьевич перемолвился о важном с англицким посланником.
Наш лондонский резидент Матвеев жаловался, что нет ему никакого уважения и что малое время назад на его карету прямо в городе напали лихие люди, отобрав многое ценное, в том числе и дипломатическую почту, власти же никакого об том злодействе сыска учинять не стали. Не означает ли сие невежество поворота в англицком политике — вот что сведать бы.
