– Когда все пройдено, самое страшное становится легким и простым.
Я отпускаю ее руку и возвращаюсь в беломраморный дворец. В Зале Двух Истин стоит тишина. Боги ждут. Я подхожу к золотому трону Осириса. Мы долго смотрим друг на друга. Человек и бог, женщина и мужчина. Горькое раскаяние за содеянное зло и совершенные преступления овладевают моей душой. Чаши весов начинают колебаться. Но я никогда не буду в Полях Камыша – рай не для таких, как я. Вся моя семья пребывает в преисподней, потому что никто из нас не сумел пресечь зло. А ведь каждый из нас слышал в детстве старую египетскую сказку о том, как зло можно победить добром.
Я плачу. Но в этот момент мне жалко не себя, а те возможности, которые были у меня для исправления ошибок и которые я упустила.
Ко мне подходит Исида.
– Смотри, твое сердце и перо Маат уравновесились.
Я улыбаюсь сквозь слезы.
– Но я все равно не могу произнести древнее заклинание, чтобы попасть в Поля Камышей?
– Не можешь, – грустно отвечает Исида. – Но Тот впишет твое имя в папирус. Свою жизнь ты прожила не зря.
На душе у меня горько и тоскливо.
– По крайне мере, в преисподней ты встретишь много знакомых лиц, – пытается шутить Гор.
Я киваю головой. Что верно, то верно.
– Осирис, – обращается Исида к своему мужу, – позволь ей напоследок увидеть любимого! Ведь им есть что сказать друг другу!
Я вздрагиваю. Неужели… Неужели мне позволят? Милая, добрая Исида, только она и понимает, каково это – хоронить любимого и жить без него. Слезы застилают мне глаза. Но я вижу, чувствую, он здесь… рядом…
Цезарь крепко обнимает меня.
– Здравствуй, родная.
Я отстраняюсь и заглядываю ему в глаза. Этот вопрос… Этот страшный вопрос мучает и терзает меня долгие годы.
Цезарь улыбается – мягко, ласково.
– Ты злишься на меня? – спрашивает он.
Я киваю головой.
Он опять обнимает меня.
– Эх, любимая, без меня ты не смогла бы удержать Римскую империю, не женское это дело.
– Почему? Я же правлю Египтом!
– И в итоге его погубила.
Я тяжело вздыхаю. Как мне жить с этим вечным укором?
– Я не хотел рисковать ни твоей жизнью, ни жизнью нашего сына.
– Поясни?
– У меня усилились припадки падучей.
Я всплескиваю руками.
– Я же говорила тебе, просила вызвать знатока вещей!
– Он бы мне уже не помог. И когда я узнал о заговоре…
– Ты о нем знал?
Я изумленно смотрю на Цезаря.
– Конечно! Ведь у меня были самые лучшие доносчики и шпионы! Я даже знал, что Антонию предложили убить меня, но он отказался.
– Не хочу о нем вспоминать.
– И тогда я подумал: лучше умереть в зените славы и могущества сейчас, чем через два-три года в немощи, став посмешищем для своих врагов. Я позволил заговорщикам делать свое дело. И поступил совершенно правильно! Ведь люди помнят меня как великого Цезаря! А не как дряхлого и немощного паралитика. Ты как царица должна меня понять.
– Я понимаю.
Обида, терзавшая меня все эти долгие годы, наконец-то покидает мое сердце. Мне становится легко.
– Получается, что моя борьба с Октавианом была напрасной? И я все равно ничего бы не смогла изменить?
– Не совсем. Ты показала миру, на что способна женщина. А благодаря ошибкам многое поняла. Но не печалься, любимая, мы теперь всегда будем вместе. Если вспомнят обо мне, обязательно вспомнят и о тебе.
Я иду с Цезарем по зеленой молодой траве, стрекочут кузнечики, воздух пьянит ароматами. Мне легко и хорошо, мои мысли ничем не омрачены. Я раскидываю руки, и свобода, впервые коснувшаяся моего сердца, исторгает из меня радостный крик. Я поднимаю руки к солнцу, к животворящему Атону, Ра, Амону – как же много имен у одного бога! – и древнее заклятие вырывается из моей души:
– Я чиста! Я чиста! Я чиста!
22
Весть о смерти Клеопатры застала Октавиана в усыпальнице Александра Великого. С завистью и восторгом он смотрел на мумию, лежавшую в саркофаге. Цезарь так и не сумел превзойти Македонского, так может у него получится? Октавиан коснулся пальцами плеч, рук великого воина… Мумия, конечно же, не могла отразить былую красоту и величие непобедимого воина мировой империи и все же… прикоснуться… к легенде… Слегка дрожащими пальцами Октавиан погладил лицо Македонского, и в этот момент – бывает же такое! – его рука дрогнула и у мумии отломился кусочек носа. Октавиан резко выпрямился, украдкой бросив взгляд, не видел ли кто этого бесчинства. Меценат с интересом рассматривал росписи на стенах, а остальные явно скучали у входа. Облегченно вдохнув, Октавиан незаметно спрятал кусочек мумии в складках туники. Чтобы скрыть свое преступление, он решил самостоятельно задвинуть крышку саркофага. За спиной раздался кашель. Консул вздрогнул от неожиданности и обернулся.
– Ах, это ты, Долабелла! И напугал же ты меня!
– У меня новости, господин.
– Говори.
– Она умерла от яда, который принес Олимпа.
Вначале Октавиан даже не понял, о ком идет речь, так занимали его мысли об отломленном носе и что рано или поздно это заметят. На кого бы свалить?
– Хорошо, Долабелла.
– Вместе с ней отравились две служанки.
– Ну что ж, преданность всегда в почете. Кстати, я слышал, что Олимпа очень хороший врач, предложи ему службу.
– Уже предлагал.
– И что?
– Отказался. Сказал, что хочет работать в Мусейоне.
Октавиан посмотрел на расписной потолок. На нем были изображены битвы Александра Великого, его победы и смерть в Вавилоне.
– Ну, нет так нет.
Консул вышел из усыпальницы, следом за ним – Меценат и еще несколько придворных Клеопатры, присягнувшие на верность римскому консулу.
– Меценат, я бы хотел, чтобы ты придумал сентиментальную историю о смерти блудницы.
– А именно?
– Ну, как она рыдала перед смертью на могиле Антония, как умерла от укуса змеи, как я пытался ее спасти.
– А почему именно змеи?
– Потому что только Цезарь мог пригреть змею на своей груди! – с долго сдерживаемыми ненавистью и злобой произнес Октавиан.
– Господин, а где похоронить Клеопатру? – обратился к нему Долабелла.
– Где?
Октавиан и Меценат переглянулись. И впрямь – где? Наверное, в Птолемеевской усыпальнице…
Консул подозвал к себе египетского стражника.
