Его глаза я видела только раз, мельком. Он обернулся, повернулся прожектор – и все.
«Витглиц, не отставайте». Я бы и не смогла: музыка не позволяла замедлиться.
Куарэ боялся, меня трясло. А Ангел… Ангел совершал невозможное: он создавал вокруг себя мир. Между ударами неслышимых волн, между тошнотворными касаниями я пыталась думать: пыталась понять, почему все так.
«Почему вспышки, горько-кислый запах и шквал звука сотворили такое?»
Почему… И тотчас наткнулась взглядом на Ангела. Он танцевал, как дерево в грозу.
Всегда прикованные к полу ноги. Я не видела ступней.
Вспышка.
Он гнется в поясе не как человек. Как шарнирная конструкция.
Вспышка, волна баса.
Его руки размываются, и скорость движений не при чем.
Вспышка-вспышка. Мир непрерывно менялся, я пыталась найти в этом влияние Ангела, отсеивала дробь стробоскопа, отсеивала свою боль, пост-эффекты звуковых ударов. В частом сите оставалась только глухая тошнота, стремительно размахивающая руками.
Воздух стекленел.
Я отпустила руку Куарэ – долгое, влажноватое скольжение в пустоту, прочь, в холодное «порознь». Слабеющее пожатие, рвущееся до контакта пальцев, а потом – все. На двоих у нас остался общий план в головах.
Общее задание, общая цель.
И ELA.
Взгляд, кивок невидимого лица. Я прислушалась к себе: на запястье жил пульс часов – замедляя кровь, искажая пульс. На шестидесятой секунде мы одновременно нанесем удар.
Это понимание было холодом, и мир лег в видоискатель камеры.
Кадр: Ангел – это девушка. Угольное пятно шортов. Белые гладкие ноги – в мороси пота. Для верхней части снимка нужна другая выдержка.
Кадр: пустые глаза вокруг, в них нет мыслей. Это не страшно. Это привычный план: люди ощущают Ангела, Ангела Танца.
Кадр: синее древо, прорастающее в реальность, его дрожь подбирается к пленке существующего. Белые ровные ноги, дрожащие во вспышках – и плетение синих ветвей выше пояса, выше пояска черных шортов.
Кадр. Кадр. И еще один. Я сложила панораму на двадцать третьей секунде.
На сороковой мой пульс сравнялся с пульсом часового механизма: стало легче.
За семь секунд до удара я увидела лицо Куарэ по ту сторону Ангела. Он смотрел как человек, как на человека. Он был не готов, но ему так легче.
«– …нам что, танцевать, чтобы он ничего не заподозрил?
– Не напрягайся так, Куарэ. Соня, родная, покажи ему пару па.
– Простите, доктор Мовчан, но…
– Успокойся. Проводник в «мертвой зоне» Ангела. Пока не попытается атаковать».
Ноль.
Идем, Куарэ. Пара легких па. Я тоже очень боюсь.
* * *
<Впервые я поцеловалась в тринадцать лет.
Он лежал в соседней палате, и он умирал. Я точно знала, когда ему ставят капельницы. Между тремя и тремя тридцатью он плавал на грани сна и яви.
«Он не поймет, реально ли происходящее».
Четвертая стадия рака, из лекарств – только морфин. Верхняя ступень опиатной лестницы.
«Привязаться не успею».
Он сидел у окна. Я видела только левую руку под ящиком инфузионного насоса и громаду света, который рушился на меня из окна.
«Не хочу, чтобы меня перевели в палату с таким окном».
Я закрыла глаза, представляя палату. Восемь шагов. Мне нужно обойти кресло и сесть ему на колени, постаравшись не задеть прооперированный живот. У него должны быть сухие губы морфиниста – значит, мне нужно их увлажнить.
Первое касание языка будет отвратительным – надо следить, чтобы его не вырвало. Я знала, что положу ладонь ему на шею, под ухо. Я знала, что его слюна будет отдавать химией. Я знала, что будет противно.
Я знала все о предстоящем первом поцелуе.
Я ошиблась.>
* * *
<… Я пытался влезть в брюки, не снимая кроссовки – глупая затея получилась. Мигала лампа, а в углу сопел Морис: плюс один класс, плюс десять килограммов веса и чистая алжирская кровь. Плюс я ткнул ему в спину средний палец, когда Ублюдок хотел переехать меня на велосипеде.
Плюс при полной спортплощадке.
Плюс, плюс. Один сплошной, одуряющий минус.
– Эжени втюрилась в тебя.
Я кивнул. Кроссовок прочно застрял в брючине. Эжени?..
– Ты или скотина, или не пацан, Анатоль.
Здоровенный, черт. Я смотрел в его поросячьи глаза, думал о переодевании, о гудящей неонке и о том, что Эжени красивая. Тупая, наглая и красивая. Откуда Морис знает? Какое ему сраное дело? Почему я так туплю, почему он не треснет меня?
Я смотрел перед собой, а Ублюдок дошнуровал свои кроссовки и ушел.
«Эжени меня любит», – подумал я, дергая намертво застрявшую штанину. Послышался треск.
Блядь, Морис, лучше бы ты меня ударил.>
* * *
Я не знаю, что увидел Куарэ, поняла я.
На лицо падали теплые капли, и, облизав губы, я ощутила соль: с потолка, как с неба, сеялся пот. Зал развлекательного комплекса изменился: крыша, стены, пол – все стало изъеденным, старым. Больным. Больным, как человек, – не как строение. Огромное помещение, как и секундами ранее, наполняли силуэты. Застывшие статуи танцоров светились: в их грудных клетках теплились лампы.
Ангел не исчез – он просто был вокруг.
Я стояла среди бугристых окаменевших фигур. Ритм вспышек замедлился в несколько раз. Самого стробоскопа я нигде не видела. Игра еще не началась: Ангел был оглушен, он молчал, и нигде не было видно Куарэ.
Зато у меня появилось время. Редкий и могущественный союзник.
Я прикрыла глаза, и под веками была чернота. Мне не нужны картины, не нужны воспоминания, чтобы втиснуть в микрокосм Ангела свои фигуры. Меня беспокоит отсутствие Куарэ, но я точно знаю, что он прошел: я что-то видела, пусть и не уверена, что.
…Раздевалка, застарелый запах спорта и седьмого пота. Кроссовок в брючине. Меня, к сожалению, любят…
Это была я. Незнакомый опыт, но это была я.
Я открыла глаза, чувствуя плечо. Плечи.
Между статуями танцоров появилось еще много «я». Соня, Соня, Соня, Соня… Я теряла из виду их – себя – рассеянных в заболевшем зале, среди теплых светящихся статуй. Сколько их? Никогда не считала.
Скучно. Некогда. Много.
Одна «я» коснулась статуи, и та стала облаком жирного пепла. Облако постояло и струйкой втянулось в дырявую крышу зала. Я решилась: десятки рук потянулись к подсвеченным фигурам. Дым и пепел встали столбами, тягучие вспышки моргнули, и стало просторнее.
