Был вопрос – главный и важный. Нет, их было много – тысячи вопросов, и все что-то значили, все были дорожками к неимоверно нужным ответам. Были обидные вопросы, злые и испуганные, я хотела огрызаться, и у меня дрожали руки от бессилия.
Но профессор Куарэ когда-то привел меня в класс с маленькими партами, где мне стало не все равно.
Поэтому я не посмела и спросила умом. Снова.
– Что мешает им убить меня? У меня есть две замены.
– Мой сын не готов.
«Ваш сын умирает», – хотела сказать я, и вдруг услышала отражение:
– Мой сын умирает, Соня. Умирает намного быстрее, чем должно. Он сжигает себя в каждом противостоянии. В последнем обследовании…
Я перестала слышать. Куарэ убивает не только Ангелов – он убивает и себя. Почему так? Не умеет иначе? Или это подсознательное – как плата за то, что он убивает детей? Или подсознание не может убивать? Я вспоминала наш чай в начале третьего ночи. Я думала о ледяном вихре, сминающем Ангела, вспоминала силу, которая – слабость, которая – смерть.
Что будет с Анатолем, когда он узнает, что и сам – Ангел?
– Ваш сын нуждается в опекуне, – услышала я свой голос. – Есть Кристиан.
Директор Куарэ сложил руки перед лицом, и я услышала скрипящий шорох хирургических перчаток.
– Келсо не способен быть опекуном, это известно в «Соул». Я удивлен, что ты о нем заговорила.
…Прихожая, вспышки боли. Хриплое дыхание в такт толчкам.
– Совет директоров может счесть, что я расскажу Куарэ о нашей природе, и тогда…
– Соня. Оставь это мне. Поверь, у тебя будет время, просто позаботься об Анатоле.
Я опустила взгляд. Директор протянул руку через стол, положил перчатку поверх моей ладони.
«У него плохая память», – подумала я, вздрогнув. Хирургический латекс был шершавый и горячий.
«У него крепкие нервы», – предположила я, вспомнив кровавую пыль, которая когда-то брызнула мне в глаза, отрезвляя.
«Или он добр к тебе».
В последний раз, когда Серж Куарэ взял меня за руки, я навсегда лишила его кожи на обеих кистях. Я тогда очень хотела умереть, но жива до сих пор и смотрю, как мелкие капли крови собираются под хирургическими перчатками – моя совесть и мое лекарство от неповиновения.
– Я поняла, директор.
Я видела себя в его очках, ставших почти черными. Директор мог подбодрить меня, мог сказать, что я справлюсь, но это был бы совсем другой человек – человек, не способный вырастить меня.
– Хорошо, Соня.
– Мы… увидимся?
Голос не мог не дрогнуть. Не смог.
– Не знаю, Соня. Но я постараюсь.
– Спасибо.
Он посмотрел на часы и надел пиджак.
– Старк скоро обратит внимание на отключенные средства слежения в кабинете, поэтому уеду я, скорее всего, не сам.
«Его возьмут под стражу за откровенный разговор со мной».
– Ты знаешь, как говорить с СБ? Теперь они будут умнее.
«Да. Они больше не станут давить на долг. Они станут просто давить».
Я кивнула.
– Хорошо.
Вместе с ударом грома облако снега ворвалось в окно. Директор встал и закрыл его.
– До Второго сдвига Ангелы были не сами по себе, – сказал он. – Они были чьи-то. Побудьте Ангелами друг для друга.
– До Второго сдвига Ангелов не было, – ответила я спине Куарэ.
Он вдруг стал поэтом – над моей могилой, над могилой Анатоля. Мне было горько от того, что он сказал все правильно и красиво, и что ему легко говорить…
«Легко ли?»
…И что он назначил меня Ангелом-хранителем сына. Я готова была спросить, помнит ли он, кто назначал ангелов-хранителей, но развить аллегорию мне не дали. В кабинет без стука вошли люди, я узнала Велксниса, узнала громоздкие костюмы Белой группы.
– Господин директор, – поклонился Велкснис. – Совет директоров…
– На столе материалы моей жалобы на резидента «Соул» Матиаса Старка, – прервал его Куарэ, не оборачиваясь. – Благодаря грубым действиям инспектора Соня Витглиц раскрыла свою природу.
Велкснис не смотрел на меня, но я слышала его страх, слышала страх всех, кто вошел с ним. Страх, не способный скрыться даже за вонью термохимического оружия. Они пришли не за директором, нет – поняла я. Они пришли, чтобы узнать, на чьей теперь стороне проводник.
Они говорили что-то о протоколах, я слышала голос высокого и худого оперативника, как из-под густого снега. Мне было… Странно.
Они всегда боялись меня – своего непонятного оружия, – но теперь они как школьники, не выучившие уроки. Они ждут, не зная, кого я назову первым, и повезет ли второму, и уцелеет ли третий.
Я испытывала злую радость, как в классе, который меня достал.
«Они – это люди», – поняла я, вслушавшись в ход своих мыслей. Я – не они.
«Что ж ты так быстро, Соня?»
Радость пропала, но вернулись звуки.
– Всего доброго, мисс Витглиц, – сказал Велкснис, уже стоя в дверях. – Утром за вами зайдут. Во сколько вам будет удобно?
Профессор уже ушел. Я встала.
– Утром мне будет неудобно.
Он смотрел, как я иду к нему, а я впитывала его страх. Мелочное, гадкое чувство – я им наслаждалась.
– Простите?
– У меня назначены процедуры. Потом – занятия. Я зайду к вам во второй половине дня.
Велкснис кивнул и вышел. Я вернулась к столу и вытерла свою чашку мокрой салфеткой. Сложила упаковку салфеток в ящик стола и поправила ручку, которую задела. «Вот так, – приговаривала я про себя. – Вот так».
В приемной было тихо. Я прикрыла дверь в кабинет, подержалась немного за наличник и только потом повернулась.
– Ты не спросила, зачем тебе время.
В кресле Аи сидела Малкольм. Он водила пальцами по экрану своего то ли планшета, то ли телефона, и выглядела встрепано. Жалюзи за ее спиной вспыхивали: фуга грозовой метели всё близилась.
– Ты слышала? – спросила я.
– Ммм… Да, – она погасила экран и скрылась в полумраке. – В том числе, и часть того, что не предназначалось для СБ. Так зачем тебе время?
Я молчала. Оказывается, я забыла дома еще и трость, и стоять было тяжело.
«Ты бы еще голову забыла», – вспомнила я.
* * *
Колетт, нянечка из пятого блока никогда не злилась и будто бы все время забывала, что работает с больными. По-моему, ее за это и любили. Колетт помнила нас всех – и долгожителей, и однодневок, и «бессмертных» – таких, как я.
