Мистер Николлс был крайне расстроен таким поворотом событий, но принял отказ достойно, проявив по отношению к совершенно подавленной дочери своего патрона глубокое сочувствие, понимание и деликатность.
— Мне почему-то думается, — печально произнес он, пристально вглядываясь в ее лицо, — что ваш отказ продиктован не только желанием исполнить дочерний долг. По моему разумению, вы чего-то боитесь. Этот тайный страх засел в ваше сознание глубоко и мучительно терзает нас. Мне больно глядеть на вас, больно видеть, что в ваши прекрасные глаза закралась неизбывная скорбь, больно взирать на нежную матовую бледность вашего лица, на каждый ваш жест, выражающий неземное страдание. Что случилось, милая Шарлотта?
— Нет… ничего… — невнятно ответила пасторская дочь. — Просто я слишком огорчена, что нам не суждено быть вместе, дорогой Артур.
— Сдается мне, что дело тут не только в этом! — возразил викарий. — Еще вчера мне показалось, что вы чем-то сильно обеспокоены. Нынче же вы просто убиты горем! Отчего?.. И эти ваши давешние колебания по поводу того, чтобы принять мое предложение… и ваш теперешний отказ… Все это неспроста! Вас одолевает какая-то неизъяснимая тревога; это очевидно. Так в чем же дело?
Мистер Николлс неотрывно глядел на Шарлотту; его теплый проникновенный взор приводил пасторскую дочь в невыразимое трепетное волнение, стремительно будоража все потаенные закутки ее отзывчивого чуткого сердца.
— Артур, — с мольбою прошептала она, — пожалуйста, не терзайте меня более! Это невыносимо!
— Вы не хотите открыть мне своего сердца, — скорбно проговорил викарий. — А значит, не доверяете мне всецело и безгранично, как я доверяю вам. Что ж… как бы то ни было, я уважаю ваши чувства и не стану более пытаться вызвать вас на откровенность. И все же я не в силах видеть, как вы страдаете!
Лицо мистера Николлса выражало бесконечную горечь и гнетущую печаль. Шарлотта мягко склонилась, взяла его за руку и с величайшею нежностью произнесла:
— Простите. Простите меня, дорогой Артур. Я глубоко оскорбила ваши чувства, я знаю. Но, видит Бог, вы не унижены. Унижена я. Унижена и раздавлена.
— Я не держу на вас обиды, — ответил викарий, — Я лишь отчаянно переживаю за вас. К сожалению, теперь мое положение в этом доме крайне уязвимо. Ваш достопочтенный отец, должно быть, относится ко мне с известной долей предубеждения после того, как он узнал о том, что я осмелился просить вашей руки. Да и вам, милая Шарлотта, вероятно, будет тяжело видеть меня изо дня в день, не испытывая при этом неловкости. К тому же, что-то подсказывает мне, что я внушаю вам неодолимый страх. Я говорил, что не стану допытываться от вас, в чем дело, и сдержу свое слово. Но при создавшихся обстоятельствах я не вижу для себя иного выхода, кроме как покинуть ваш дом и приход вашего отца. И как можно скорее.
— Артур! — взмолилась Шарлотта. — Прошу вас, не уезжайте! Я умру от тоски, если вы решитесь меня оставить!
Викарий был тронут. Его суровые черты смягчились; в них светилась безграничная нежность.
— И все же, — горестно отозвался он, — я должен уехать. Хотя бы на время — пока не разрядится нагнетенная обстановка. Я немедленно подам прошение об отставке. Не сомневаюсь, что ваш отец с радостью его удовлетворит.
Он еще раз взглянул на дочь своего патрона. Вид у нее был крайне несчастный. Будучи не в состоянии смотреть на отчаянные страдания дорогой его сердцу женщины, викарий поспешно опустил взор. Шарлотта же, в свою очередь, все еще продолжала глядеть на него в неизбывной печали. Когда она увидела, что глаза его, спрятанные под опущенными веками, застланы пеленою слез, сердце ее готово было разорваться.
— Где бы я ни был, — тихо промолвил викарий, тщетно стараясь справиться со своим волнением, — все мои помыслы будут обращены только к вам, дорогая, любимая моя Шарлотта. Вы знаете, как горячо я люблю вас, как сильно переживаю за вас. Ваш благородный светлый образ навеки останется в моей памяти и в моем сердце!
— И все-таки вы намерены меня покинуть?
— Вы сами отказались быть со мной!
— Но я не могла… нарушить воли отца!
— А я не могу отступиться от своего морального долга! Даже ради вас!
На некоторое время воцарилось глубокое молчание. Единственным звуком, нарушавшим гробовую тишину, было лишь мерное тиканье настенных часов, висевших в гостиной.
— Ну, мне пора, — наконец сказал Артур Николлс.
— Но скажите хотя бы, куда вы направляетесь? — обратилась к нему Шарлотта в невыразимом отчаянии.
— Постараюсь устроиться на место викария в приходе одной из английских провинций, — ответил мистер Николлс.
Он снова бросил быстрый взгляд на пасторскую дочь; этого оказалось довольно, чтобы в очередной раз смягчить его напускную суровость.
— Я обязательно напишу вам, как только где-нибудь осяду. Обещаю.
— Я буду ждать, — тихо ответила Шарлотта.
И они простились. Простились, не чая встретиться вновь.
…Как горячо тосковала Шарлотта Бронте по Артуру Николлсу! Как усердно молилась за него, стоя на коленях пред священным алтарем в гавортском приходе! Где он теперь? Что с ним? Эти вопросы беспрестанно терзали Шарлотту, не давая ей покоя. Прошло уже около недели с тех пор, как викарий покинул Гаворт, но от него до сих пор не было вестей. Гнетущее неведение доводило пасторскую дочь до сильнейших приступов ипохондрии. Лишь одно она знала твердо: где бы ни был сейчас ее возлюбленный, чем бы он ни занимался вдали от нее, он страдает. Страдает глубоко, жестоко и мучительно. О, как дорого дала бы она, чтобы хоть на йоту смягчить его кровоточащие душевные раны, облегчить нестерпимо саднящую боль!
Даже очередное приглашение миссис Смит посетить столицу не доставило пасторской дочери прежней отрады.
И все же она приняла приглашение и отправилась в Лондон в надежде, что это путешествие пойдет ей на пользу.
Однако на этот раз, вопреки ожиданиям Шарлотты, поездка не слишком улучшила ее настроение. Пасторская дочь мало бывала в обществе, не удостаивая своим присутствием блистательных светских вечеров.
Что касается излюбленных ею прогулок по городу, теперь Шарлотта Бронте выбирала иные маршруты, нежели прежде — ее нынешние стремления всецело были подчинены ее душевному состоянию. Ее не привлекала более показная роскошь дворцов, веселая суета театров, исполненная торжественного величия атмосфера храмов.
Теперь Шарлотта почувствовала неодолимую потребность погрузиться в иную стихию, ощутить себя полезной. В этих целях она посетила столичные больницы — «Найденышей» и «Вифлеемскую», тюрьму Ньюгет и женскую тюрьму Пентонвилл, общалась с несчастными обитателями этих мрачных учреждений, стараясь внушить им спокойствие и бодрость, поддержать их моральный дух. «Я и сама, — думала она отчаянно, — такая же пленная дикая птица, такая же безмолвная раба своих страданий, как эти поверженные в зияющую бездну люди».
