Сделав это заключение, достопочтенный Кэрус Уилсон вынужден был ненадолго прервать свою пылкую речь, дабы иметь возможность как следует отдышаться перед решающим словом, при этом он обеими руками уперся в массивный набалдашник внушительной сосновой трости, украшенной причудливой резной монограммой, всем своим видом чрезвычайно напоминая важного, расфуфыренного индюка.
Наконец сей ярый блюститель порядка и благочестия, распрямившись во весь рост и, как подобает в подобных случаях, торжественно приосанившись, вынес свой суровый и безжалостный приговор.
— За столь демонстративное неповиновение, какое выказала нынче Мария Бронте, не подчинившись заведенному порядку, непокорная воспитанница этим утром останется без завтрака. Надеюсь, это послужит ей достаточным уроком, и муки голода погубят в ней ее неслыханную дерзость и постыдную лень. Остальные девочки могут приступить к еде; не забудьте, однако, что предварительно должно вознести Господу благодарственную молитву и пропеть духовный стих!
За сим проповедник надменно вскинул голову и обвел строгим хозяйским взором всю группу.
Девочки все еще пребывали в задумчивой нерешительности. Многие из них (и, уж конечно, трое — в первую очередь) даже не услышали последних слов преподобного Кэруса Уилсона, приглашавших воспитанниц приступить к еде. Старшей наставнице пришлось повторить милостивое распоряжение достопочтенного господина, прежде чем ее подопечные проявили хотя бы малейшие признаки реакции. Но и тогда воспитанницы последовали указанию скорее машинально, нежели сознательно. Они медленно уселись на свои места, не спуская пристальных, взволнованных взглядов с Марии Бронте.
Сама же Мария стояла возле своей гневной обличительницы тихо и смирно, будто совершенно не замечая посылаемых к ней со всех сторон пытливых взоров. Лицо девочки по-прежнему оставалось бледным и серьезным — глядя на ее смиренную отрешенность можно было бы подумать, что вся эта немыслимая шумиха, внезапно поднявшаяся вокруг нее, не имела ровным счетом никакого отношения ни к ней самой, ни к ее тайным грезам. Даже в самый ответственный момент, когда суровый судья Марии Бронте назначил ей безжалостное наказание, осужденная, вопреки всеобщему ожиданию, не выразила ни малейшего признака смущения или разочарования, словно ее не могло взволновать ничто на свете и менее всего — ее собственная участь.
Однако же столь безупречное поведение Марии отнюдь не способствовало смягчению гнева ее обидчицы, а, напротив, лишь разожгло его яростное пламя. Смиренная покорность воспитанницы была принята придирчивой наставницей как новая непозволительная дерзость. Едва мистер Уилсон откланялся и торжественно удалился, упоенный собственной властью и рождаемой ею неслыханной тупостью, как его верная союзница внезапно развернулась и со всего размаху пребольно ударила свою подопечную по щеке.
За первой пощечиной последовали вторая… третья… Будто бы все демоны преисподней в единое мгновение вселились в грозную наставницу. Глаза ее, казалось, непрерывно метали молнии гнева, в то время как ее тяжелая рука щедро сыпала увесистые пощечины.
Воспитанницы и старшая наставница следили за ходом сего странного процесса с ежесекундно нарастающим изумлением. Эта не поддающаяся описанию ситуация повергла старшую наставницу в крайнее замешательство, лишив ее на некоторое время дара речи.
А железная леди распалялась все больше и больше. Пощечин ей, по-видимому, стало недостаточно, и она весьма охотно перешла на подзатыльники, между делом поминутно прикрикивая: «Ах ты, неблагодарная девчонка! Как ты посмела опозорить всех нас перед достопочтенным господином! И как только тебе хватило духу…» — и все в таком роде.
Наконец она вроде бы опомнилась, опустила руки, которые, должно быть утомила безжалостная трепка… И тут всем присутствующим выдалась возможность взглянуть на лицо покорной жертвы. Оно уже не казалось смертельно-бледным. От жестоких побоев кровь прилила к щекам Марии, а в ее обычно рассеянном взоре появилась внезапно вспыхнувшая искра жизни. В глазах девочки не было ни единой слезинки. В них светилось нечто непостижимое, нечто, похожее на истинное смирение. Однако выражение это было отнюдь не таким, какое обыкновенно находит духовный наставник в глазах кающейся грешницы — апатично-отрешенным, а таким, с каким в немом благоговении взирал юный бесстрашный Персей на покорившую его горячее сердце эфиопскую красавицу Андромеду. Смирение, исполненное пылкого и благородного восторга.
С невыразимым ужасом глядели на Марию ее изумленные сестры, с каждым мгновением все вернее узнавая в несчастной девочке, являвшей собою в эти тяжкие минуты суровых испытаний образец смелости и решительности, совсем другую Марию Бронте — ту, что произвела их на свет.
В час досуга сестры, как обычно, собрались все вместе, примостившись на корточки возле одного из каминов. Однако на этот раз им не довелось разделить между собой светлую радость беззаботного сестринского уединения, создающего трогательную иллюзию атмосферы семейного очага; Кэтрин Моорлэнд изъявила неожиданное желание примкнуть к их обществу.
— Ну, как ты, Мария? — участливо спросила Шарлотта. — Поверь: что бы тебе ни пришлось испытать нынче или когда-либо, какими бы не были твои чувства, ты никогда не будешь одинока. Коль скоро наше искреннее сочувствие способно облегчить твои страдания хотя бы на йоту, мы обретем самое отрадное утешение для себя самих.
— Я это знаю, — отозвалась Мария мягко и спокойно, — и от души благодарю вас, милые сестрицы. Однако же, смею вас заверить: ваши тревоги напрасны. В том, что произошло со мной сегодня, нет ни малейшего основания для беспокойства, равно как и в самой моей болезни. Все это — сущие пустяки. И, если вы действительно хотите по-настоящему понять и разделить мои чувства… О, если бы вы только смогли проникнуться моими ощущениями, постичь их глубокий смысл… Знайте же: я счастлива. Совершенно счастлива, ибо все мое существо преисполнено непоколебимой веры: душа моя очень скоро войдет в Царствие Господне. Эта вера озаряет последние вехи моего земного пути дивным Божественным Огнем.
— Что ты такое говоришь, Мария! — вскричала Шарлотта. — Прошу тебя: перестань! Мне страшно тебя слушать!
— Да, дорогая сестрица, — сказала Элизабет. — Я убеждена: твое смирение порождено тайным отчаянием, вызванным болезнью. Но, уповаю, все обернется совсем не так мрачно, как рисует тебе твое разгоряченное воображение.
— Мрачно?! Да нет же, сестрицы. Вы определенно неправильно поняли и истолковали мои слова и поведение. Повторяю: я счастлива! Безмерно! То, что со мной теперь происходит просто невозможно выразить словами. И, уверяю вас, — этот непостижимый дивный восторг, совершенно обуздавший мое сознание, — отнюдь не плод больного воображения. Я чувствую: то блаженное состояние, что безраздельно владеет мною теперь, исходит свыше. Оно вселяет в меня светлое упование, что Господь увидел с Небес, сколь искренна и безгранична моя любовь и преданность Ему, и посему щедро одарил меня своей бесценной благодатью. И отныне я стану смиренно молиться, чтобы наш добрейший Создатель ниспослал свой великий дар и вам, мои дорогие сестрицы.
