— Да нет же, так оно и было на самом деле, честное слово. Сейчас расскажу по порядку, как это произошло. Я добрался до Лондона в нанятой вами двуколке относительно благополучно, ежели не считать протертых штанов, пришедших в совершенную негодность за несколько дней непрерывного сидения в экипаже, да, кажется, целого века невообразимой скуки… Но далее, до самого обратного пути, мне уже скучать не приходилось. Когда мы подъехали к столице, то увидели, что город оцеплен целой армией таможенных чиновников, двое из которых поспешно подошли к нам и едва не перевернули вверх дном наш экипаж — так старательно они его осматривали. Затем они обшарили меня и моего кучера с ног до головы, после чего Роберта оставили сторожить повозку, а меня повели в полицейское управление. Там, непонятно по какой причине, изъяли половину той суммы, какая была у меня в наличии, и поставили меня на учет, чтобы я в продолжение всего времени своего пребывания в Лондоне регулярно к ним являлся.
— Но к чему им понадобилась такая крупная сумма? — спросил его отец. — И потом — что сталось с остальными деньгами?
— Один из таможенных чиновников старался меня уверить, что такова плата за разрешение на въезд в столицу, но он так и не смог убедить меня в этом. Я полагаю, здесь какой-то подвох, не иначе. Въезд в столицу не мог стоить так дорого. Должно быть, все эти грязные людишки — самые отъявленные мошенники, задумавшие обобрать до нитки несмышленого провинциала. Но беда в том, что у меня не было никаких доказательств в подтверждение моего предположения. Поэтому я был вынужден заплатить этим наглым самодовольным типам, чтобы они поскорее отпустили меня, и мне уже не пришлось бы видеть их препротивные сытые физиономии. Разумеется, с оставшимися деньгами нечего было и думать о Королевской Академии Художеств — она мгновенно превратилась для меня в призрачную Химеру.
— Но что ты сделал с оставшимися деньгами, Патрик Брэнуэлл?
— Ничего, отец, уверяю вас. Я долго и безуспешно пытался найти работу, чтобы хоть как-то возместить понесенные мною убытки. Наконец я арендовал лавку в одном из самых захолустных районов Лондона и на некоторое время подвизался на поприще портретиста — даже сумел заработать и скопить кое-какие деньги, которые не только покрывали плату за аренду, но и оставались на карманные расходы. Однако, как я ни старался восполнить свой утерянный капитал, мои кропотливейшие труды приносили мне лишь жалкие крохи в сравнении с тем, чего я лишился. В полицейское управление, где я должен был регулярно появляться, сообщать о своем частном бизнесе и выплачивать главному чиновнику солидные проценты от своей прибыли, меня вызывали чуть ли не каждую неделю. В конце концов мне до смерти надоела вся эта совершенно бесполезная канитель, и вот решил я вернуться домой.
— И все же, что сталось с уцелевшей частью твоего капитала? — обстоятельно допытывал сына преподобный Патрик Бронте.
— Эти деньги конфисковали те же чиновники, — ответил молодой человек беспечным тоном, — когда я заявил им о своем намерении вернуться в Гаворт. Они потребовали их в качестве платы за выезд из столицы. Думаю, любезный отец, вам нетрудно будет представить себе то ужасное состояние, какое овладело мною в тот момент. Я был совершенно подавлен, потерян, разбит. Настоящее казалось мне сущим кошмаром, в котором не ощущалось ничего, кроме бесформенной пустоты — жуткой и устрашающей, как само первозданное небытие, а все надежды на будущее, какие еще оставались в моем изможденном сознании, тотчас же обратились в прах.
— Да-а! — задумчиво протянул достопочтенный хозяин пастората. — Ну и попали вы в историю, молодой человек, доложу я вам, если, конечно, вы сказали правду. Ну да ладно, сынок, Господь с тобой! Но мне все-таки интересно узнать о завершении твоей печальной эпопеи — независимо от того, действительная ли она или выдуманная. Растолкуй мне, прежде всего, вот что: как ты мог умудриться, в одночасье лишившись всех средств к существованию, все ж таки более или менее благополучно добраться до Гаворта?
— Ну, какие-то средства у меня все же оставались, — пояснил Патрик Брэнуэлл с прежней наивной беспечностью, — те, что мне удалось скопить за то недолгое время, что я сумел продержаться на поприще портретиста. Но, за выплатой процентов несносным чиновникам, а также — за погашением арендной платы, наличных денег оставалось не так уж и много. Мне пришлось нанять самую хиленькую повозку и взять самую дряхлую лошаденку, которая едва не протянула копыта, как только мы добрались до первого же переправочного пункта, чтобы сменить сию очаровательную кобылицу на столь же прелестного гнедого жеребца, прихрамывающего, как мне показалось, на все четыре ноги.
— Так-так, мальчик мой, — горестно усмехнулся пастор. — Ну и что же ты намерен делать теперь, когда вернулся в Гаворт? Какую стезю ты для себя избрал?
— Почем я знаю? Еще не решил, — флегматично отозвался его непутевый сын. — Быть может, устроюсь клерком в какую-нибудь провинциальную контору или же, может статься, найду себе другую, более интересную работу, — как знать!
— Не смеши меня, Патрик Брэнуэлл, — печально заключил достопочтенный Патрик Бронте. — Ну, скажи на милость, какой из тебя коммерсант? — отчаянно вздохнув, он добавил со странной безысходной обреченностью, отчетливо звучащей в каждом его слове: — Боюсь, мой мальчик, ты уже упустил самый главный шанс, который только могла предоставить тебе жизнь!
Патрик Брэнуэлл не стал возражать. Он был слишком измотан физически и душевно, чтобы вступать в дальнейшие пререкания. В самом деле, со дня его отъезда в Лондон юноша сильно переменился, и все тревожные черты его нового облика стремительно бросились в глаза преподобному Патрику Бронте тотчас же по приезде сына. Брэнуэлл сильно побледнел, осунулся, в его движениях появилась странная болезненная вялость; лицо его утратило свою прежнюю живость: оно обмякло, пожелтело, черты его сделались бесстрастными, апатичными. Все это доставило немалое беспокойство его бдительному отцу, который имел возможность убедиться вполне, что, независимо от того, сказал ли Патрик Брэнуэлл правду или солгал, одно было несомненно: на долю его сына во время этого злополучного странствия выпало немало мучений.
Однако, помимо крайней усталости, одолевшей Патрика Брэнуэлла, у него была и другая причина попридержать язык за зубами. Причина, смысл которой вцеплялся в его сознание бесчисленными щупальцами, чья стальная хватка вызывала мучительную саднящую боль. Причина, с неистовой силой претившая самой сущности пасторского сына: мысль о том, что последнее заявление отца могло оказаться суровой пророческой истиной.
* * *
…Итак, на рождественские праздники все семейство достопочтенного Патрика Бронте вновь собралось под благодатной сенью родимого гавортского пастората.
Сидя в уютной, приветливой гостиной, сестры и брат принялись, с неожиданным для себя самих воодушевлением, обстоятельно обсуждать возможные виды на будущее.
Положение семьи на тот момент было таковым, что юные Бронте никак не могли позволить себе жить на отцовском иждивении. Хоть кто-то из них был обязан поддержать финансовое состояние своих родных каким-нибудь достойным, более или менее прибыльным трудом.
