«В самом деле, — горестно подумала пасторская дочь, — как могло быть иначе! Немыслимо, чтобы между людьми, видевшими друг друга лишь в продолжение одного короткого сезона каникул и практически совершенно не знающими друг друга, ни с того ни с сего вдруг вспыхнуло то дивное пламенное чувство, какое может зародиться лишь в тех сердцах, счастливые обладатели которых прошли долгий и интересный путь постепенного познавания истинной сущности своих избранников и самих себя, научившись высоко ценить достоинства и милосердно прощать недостатки тех, кому каждый из них намерен посвятить свою жизнь. Взаимоотношения между истинно любящими супругами должны быть овеяны Великой Мудростью, ниспосланной безграничной щедростью Творца с того самого священного момента, как Он (и не кто иной!) тайно одобрит и благословит их богоугодный союз, в котором будет царить Вечная Любовь и Гармония».
Разве таким образом обстоят дела между ней и молодым Генри Нассеем? Нет и еще раз нет! И именно в этом состояла главная преграда, что неумолимо пролегла к сердцу Шарлотты. Неужели это ее — Шарлотту Бронте — призывают принять обет любви и верности от человека, непостижимо далекого от нее, человека, чье сердце при этом будет хранить суровую и неподатливую холодность и полное безразличие к той, кому оно предназначалось? А каково было бы при этом ей в роли новоиспеченной молодой супруги? Эта страшная мысль заставила дочь пастора невольно содрогнуться. Такое положение вещей стало бы для нее сущей пыткой — здесь не было сомнений. Нет, она решительно не в силах вынести всего этого! Ничто не заставит ее принять предложение Генри Нассея!
Итак, она твердо решила отказать своему новоявленному корреспонденту. Но необходимо было сделать это как можно более тактично и деликатно, не задев при этом ничьих чувств.
Шарлотта полностью осознавала ту ответственность, какую налагала на нее та нелегкая задача, что ей теперь предстояла. Мысль, что она может потерять при этом расположение и любовь своей лучшей подруги Эллен, повергла ее в неистовый ужас. К тому же что скажут ее родные, когда узнают об этом ее поступке? Она, несомненно, много потеряет в их глазах, отказавшись, по всей вероятности, от единственной в ее жизни возможности обрести достойное, независимое положение солидной замужней дамы и хоть как-то помочь своему отцу, сестрам и брату поддержать состояние семейства Бронте. Ведь ей вот-вот стукнет двадцать три — возраст, когда иные девушки с радостью соглашаются на любую мало-мальски выгодную партию. Она же прекрасно знала, что красотою отнюдь не блещет, и едва ли когда-нибудь ей представится еще один шанс пойти под венец… Тем более — рука об руку с почтенным, всеми уважаемым джентльменом — таким, как Генри Нассей.
Бедный Генри! Ей придется безжалостно разбить его призрачные иллюзии относительно возможности их будущей совместной жизни, жестоко вмешаться в его благочестивые планы, сорвать с его прекрасных очей розовую пелену коварного Заблуждения и направить их светлый взор на истинную Правду. Вероятно, она потеряет в его лице доброго друга. Но, быть может, когда-нибудь он сумеет понять и простить ее — как знать! В одном Шарлотта Бронте была совершенно убеждена: она должна во что бы то ни стало оставаться честной до конца, как перед ним, так и перед самой собою, какую бы им обоим боль это ни причинило. И она непременно исполнит свой долг — во имя их общего блага.
Шарлотта тихонько примостилась за письменный стол и, тяжело вздохнув, приступила к делу. Какая жгучая горечь облила в эти минуты ее бедное страдальческое сердце! Глаза ее внезапно заволокло мутной пеленою слез, и несколько соленых капель беспомощно скатились по щекам девушки, упав на бумажный лист, над которым она склонялась. Призвав в помощь все свое мужество и самообладание, пасторская дочь решительным движением утерла заплаканное лицо и, обмакнув перо в чернильницу, сосредоточенно вывела на поверхности пропитанного слезами листа несколько скупых, немилосердно вымученных строк, исторгнутых, должно быть, из самых заветных тайников души и вылившихся на бумагу в форме неумолимо сурового приговора, гласившего следующее:
«<…> Я не испытываю личного отвращения к идее союза с вами, но я уверена, что по складу своего характера не могу составить счастье такого человека, как вы.
У меня всегда была привычка изучать характеры людей, с которыми меня сводила жизнь, поэтому, полагаю, мне известен ваш, и я могу представить, какая женщина подошла бы вам в жены. Характер ее не должен быть ярко выражен, страстен, оригинален, ее нрав должен быть мягким, религиозность — не знающей сомнений, настроение, ровным и веселым, и внешняя привлекательность такова, чтобы вы смотрели на нее с чувством радости и удовольствия.
<…> Я не та серьезная, солидная, рассудочная особа, которой вы меня представляете. Я бы показалась вам романтически настроенной и эксцентричной, вы бы нашли меня язвительной и резвой. Как бы то ни было, я презираю обман и никогда ради того, чтобы обрести почтенное положение замужней дамы и избежать клейма старой девы, не выйду за достойного человека, которого, по моему понятию, не смогу сделать счастливым».
Итак, Правосудие свершилось. Письмо Шарлотты Бронте к Генри Нассею было составлено, и содержание этого рожденного в неистовых муках послания вполне отвечало его сущностному назначению — неотступно следовать велению долга. Почувствовав некоторое облегчение, Шарлотта на минуту отложила перо и задумалась. Конечно, она поступила верно — в этом не могло быть никаких сомнений. Но тем не менее даже сейчас сознание ее все еще терзала какая-то неведомая тревога. Отчего же? Ведь она исправно исполнила свой долг, полагая, что тем самым отстояла свое достоинство — и это было действительно так. В чем же дело? Что мешало ей ощутить истинное удовлетворение и духовное примирение с самой собой, коего она столь отчаянно жаждала?
И тут ее осенила внезапная догадка: снедавшую ее сознание скрытую тревогу породило чувство крайней неловкости перед Эллен. Как быть в таком случае? Разумеется, необходимо во что бы то ни стало объясниться с подругой, расположение которой было столь дорого для пасторской дочери, что, если ей бы случилось его утратить, она никогда не смогла бы себе этого простить — и в этом она была совершенно убеждена.
Отложив в сторону письмо, адресованное Генри Нассею, мисс Бронте взяла чистый лист бумаги и принялась за новое послание, теперь уже предназначенное его сестре. В письме к Эллен Шарлотта не стала кривить душой, пытаясь найти какое-либо весомое оправдание своему поступку, — она попросту была не способна использовать хитрые уловки, готовые пустить пыль в глаза кому угодно, лишь бы достичь желаемой цели. А потому она сочла наилучшим без обиняков, не таясь, поведать любимой подруге свои сокровенные чувства, одновременно стараясь проявить должную деликатность во всем, что касалось ее брата:
«Я ощущаю к нему дружеское расположение, — писала пасторская дочь, — ибо он приветливый, благожелательный человек, но не питаю, да и не могу питать той пламенной привязанности, которая рождала бы желание пойти на смерть ради него, но если я когда-нибудь выйду замуж, то буду чувствовать не меньшее восхищение своим супругом. Можно поставить десять против одного, что жизнь не предоставит мне другого такого случая, но n'importe
[13]
. К тому же он так мало меня знает, что вряд ли сознает, кому он пишет. Какое там! Он бы, наверное, испугался, увидев будничные проявления моей натуры, и, вне сомнения, решил бы, что это романтическая, дикая восторженность. Я не могла бы целый день сидеть с серьезной миной перед мужем. Мне захотелось бы смеяться и дразнить его, и говорить все, что мне в голову придет, без предварительных обдумываний. Но если бы он был умен и ощущал ко мне любовь, малейшее его желание значило бы для меня больше, чем целый мир».
