На самом же деле сии «непристойные вольности» таковыми отнюдь не являлись — обе старшие барышни Бронте считали их всего-навсего невинной забавой. Они и не думали всерьез высмеивать мистера Уэйтмена — при создавшемся положении это было бы слишком нелепо. Ведь молодой человек нравился пасторским дочерям с каждым часом все больше и больше и, вполне возможно, как раз с помощью этих самых легких шпилек, посылаемых в его адрес, девицы стремились скрыть свое растущее влечение к нему.
Шарлотте в определенной мере даже импонировали женские черты внешности Уильяма Уэйтмена. Увлеченная работа над портретами юного викария невольно воскрешала в памяти старшей пасторской дочери образ Генри Нассея, столь удивительно походившего на свою прелестную сестру Эллен. Сходство же между Генри и мистером Уэйтменом было весьма отдаленным — и все же оно существовало и проявлялось не только в некоторой женоподобности обоих молодых людей, но и в их истинном благородстве, открытости натуры, добром нраве. А так как Шарлотта отказала в своей руке одному претенденту церковного сана, она как будто не находила ничего дурного и в том, чтобы немного позабавиться и на счет мистера Уэйтмена.
Однако Шарлотта Бронте была слишком хорошо воспитана, чтобы позволить себе прибегнуть к каким бы то ни было хитроумным уловкам с целью завоевать расположение юного викария. Кроме того, благодаря своему природному живому уму, она очень скоро догадалась о тех тайных чувствах, что зародились в сердце ее младшей сестры. А потому Шарлотта решила уступить своего потенциального кавалера «малютке Энн».
Безусловно, это была жертва, ибо Шарлотте и в самом деле нравился молодой человек — настолько, что она была уже готова впустить его в свое сердце, но она любила сестру, искренне уважала ее чувства, а потому сумела-таки взять себя в руки и смерить свой безумный порыв. И, более того, видя безмолвные терзания Энн, сопровождаемые внезапными сменами настроения от странной для нее беспечной веселости, до тихой печали, наблюдая взволнованное смятение сестры всякий раз, как случай сводил бедняжку с мистером Уэйтменом, Шарлотта решила во что бы то ни стало помочь ей добиться его расположения. Для этого практичная барышня поспешила заручиться поддержкой Эмили Джейн, обрисовав ей ситуацию, как только подвернулась подходящая возможность. Эмили охотно ее выслушала, пообещав не выдавать их маленькой тайны никому, внимательно следить за своим поведением, чтобы сама Энн не догадалась об их с сестрой посвященности в секрет ее сердца, и выразила безоговорочную готовность предоставить свою помощь в столь серьезном деле в любое время, когда это потребуется.
А Энн и в самом деле увлеклась молодым викарием не на шутку. Теперь все ее мысли были заняты одним лишь мистером Уэйтменом. Она почувствовала в себе странную перемену еще в тот благословенный вечер, когда впервые его увидела. Все ее сознание словно бы внезапно просветлело, наполнилось неведомым сладостным теплом, стремительно пронзающим самые глубины ее трепещущего горячего сердца. С тех пор Уильям Уэйтмен стал неотъемлемой частицей ее собственного «я». Она замечала лишь его, радовалась его радостями, печалилась его печалями, жила его жизнью.
Быть может, подобное описание покажется поверхностным и невыразительным, что, вероятно, повлечет за собой искаженное истолкование действительных чувств Энн, которые, возможно, будут восприняты не иначе, как самая обыкновенная пылкая восторженность, свойственная юности.
Однако в случае с Энн Бронте столь категоричное суждение едва ли можно признать справедливым. Чувства девушки оказались даже более глубокими и прочными, чем она сама поначалу могла предположить. Первое время их знакомства она была очарована внешностью и манерами молодого человека, а также — его живым умом и природным обаянием. Если бы так продолжалось и впредь, Энн смогла бы поздравить себя с тем, что она достойно выпуталась из коварных сетей Соблазна, не позволив своим чувствам одержать верх над разумом. Но вся беда в том, что очень скоро тот идеальный кумир, которого младшая пасторская дочь создала в своем воображении, наделив его внешностью и манерами мистера Уэйтмена, уступил место реальному, живому юноше, и этот юноша нравился ей все сильнее.
Не раз во время церковной службы доводилось ей слышать его проповеди, и эти неповторимые мгновения доставляли девушке истинное, ни с чем не сравнимое, наслаждение. Затаив дыхание, внимала она каждому слову, слетавшему с его уст, ловила каждый его взгляд, исполненный неизменного благоговейного воодушевления. Манера читать проповеди отличалась у юного викария удивительной легкостью и простотой. Казалось, будто сам Господь говорит со своими верными детьми через этого своего земного наместника. Интонация мистера Уэйтмена была проникнута подлинным благочестием, без тени высокопарности и наигранности, и это было поистине восхитительным.
Кроме того, Энн не замедлила обнаружить общность убеждений и сходность моральных принципов между нею самой и молодым викарием. Это обстоятельство необычайно радовало девушку. Она без труда могла угадать его мысли и предупредить его желания. С другой стороны, стоило ей о чем-нибудь подумать или чего-нибудь пожелать — и это тотчас же воплощалось в жизнь услужливым, прозорливым джентльменом.
Словом, Уильям Уэйтмен стал для младшей пасторской дочери средоточием всех лучших черт, хотя, конечно ему были присущи и недостатки, но лишь те, которые легко извинялись, а порой и оправдывались — настолько, что скорее принимались за достоинства.
То новое, что всколыхнуло сознание Энн, конечно же, не могло не отразиться на ее поведении и образе жизни. Для начала отметим, что именно в тот период скромная пасторская дочь стала уделять заметно большее внимание своей наружности, нежели прежде. Правда, и в иную пору никто не мог упрекнуть ее в небрежности: она всегда выглядела аккуратно и одевалась со вкусом, хотя и довольно просто. Теперь же она с удовольствием облачалась в прелестное синее шелковое платье с белоснежным кружевным воротом и черным кушаком, подаренное ей сестрами по случаю ее двадцатилетия. В этом платье, фасон которого был подобран столь разумно, что его нельзя было назвать ни излишне крикливым, ни вычурным, ни чересчур роскошным даже для пасторской дочери, она выглядела поистине восхитительно. Оно значительно выигрывало в сравнении с ее прежними туалетами, удивительно гармонично сочетаясь с ее лучистыми зеленовато-карими глазами и мягкими каштановыми волосами, и в то же время выгодно подчеркивая ее безупречно сложенную стройную фигуру с изящной талией и маленькой грудью.
Кроме того, девушка старалась неустанно образовывать свой ум, дабы не ударить лицом в грязь перед достаточно смышленым и, судя по всему, продвинутым в области литературных познаний, молодым человеком. Она с похвальным усердием принялась штудировать всевозможные книги самого разного содержания — от научных и исторических трудов до беллетристики и поэзии. С увлечением перечитывала Анну Радклифф
[17]
и Вальтера Скотта, Ричардсона, Филдинга и Диккенса, печатавшего свои ранние произведения под псевдонимом Боза, а также входившие в то время в моду «дамские романы» Джейн Остен
[18]
; заучивала наизусть отдельные фразы, а то и целые поэмы представителей «озерной школы», Шелли
[19]
, Байрона и особенно — столь любимого ею Джона Мильтона
[20]
.
