Энн украдкой замечала, какое чарующее наслаждение доставляла юному викарию тайная магическая сила ее искусства. Она могла угадать его безмолвное восхищение по тому одухотворенному безмятежному выражению, каковым время от времени озарялось его лицо: в его прекрасных синих глазах внезапно вспыхивал мягкий, влажный отблеск, вбирая в себя живительный поток дивного неземного света, на губах его то и дело играла загадочная лучезарная улыбка — зерцало всепоглощающего пленительного упоения. И это ангельское выражение становилось для девушки поистине неиссякаемым источником вдохновения, в свою очередь, возносившего молодого человека на вершины блаженства…
Неожиданное внимание юного викария не польстило честолюбию прелестной пасторской дочери, не сделало ее чванливой, но, подобно чудодейственному эликсиру, вдохнуло в нее жизнь. Она раскрылась как нежный розовый бутон и превратилась в роскошный цветок. Словом, для кроткой и смиренной Энн Бронте этот период был полон света, тепла, восторженного упоения вскипающей и обжигающей неги…
Но вскоре все переменилось. Сон исчез, греза растаяла, настало время страшного, гнетущего пробуждения. Пришла пора заглянуть в мерзкие пустые глазницы суровой беспощадной реальности, принять ее грубые, леденящие объятия…
Молодой викарий Уильям Уэйтмен перестал появляться в гавортском пасторате. Его визиты прекратились столь внезапно и столь неожиданно для всех обитателей этого мрачного жилища, что никто не мог понять и объяснить причину его странного поведения.
Жизнь в пасторском доме мгновенно потускнела, сделалась скучной и тоскливой.
Шарлотта и Эмили старались не поддаваться унынию и даже находили своеобразную отраду в появившейся возможности больше, чем прежде, употреблять свой духовный потенциал в возвышенных, благородных целях. Они смогли беспрепятственно окунуться в мир своего творчества — этот поистине восхитительный мир сладких грез, погрузиться в упоительную негу страстных мечтаний.
Однако, к глубочайшему прискорбию, нельзя было сказать того же об их младшей сестре. Столь очевидное внезапное отчуждение мистера Уэйтмена стало для Энн Бронте настоящим ударом. Первое время по прекращении его визитов она еще старалась держаться, бодря себя мыслью, что всему виной могут быть неотложные дела, призвавшие молодого человека столь неожиданно, но, вероятно, это ненадолго, и вскоре возвратятся благословенные деньки, когда она сможет беспрепятственно наслаждаться его обществом.
Но это светлое упование растаяло так же быстро, как первый снег, застилающий легкой пеленою суровую заповедную пустошь. Бедную девушку охватило подлинное отчаяние, усугубившееся еще и тем, что во время традиционных богослужений в церкви святого Михаила, где юный викарий исправно продолжал исполнять свои обязанности, его лицо уже не озарялось былым ореолом проникновенного благочестия; нет, теперь оно несло на себе угрюмую печать некой непостижимой, мучительно-напряженной мрачной думы… Это невольно напоминало Энн то странное выражение, которое запечатлелось в его глазах и так сильно ужаснуло ее в последние минуты того памятного свидания у калитки пастората.
Энн понимала, что сама она лишена возможности как бы то ни было повлиять на ситуацию, и жутко мучилась этой устрашающей безысходностью, тем более что у нее не осталось сомнений в том, что столь разительную перемену в поведении мистера Уэйтмена ей следует, безусловно, относить на свой счет.
Отчаяние и крайняя опустошенность, поселившиеся за последнее время в душе прелестной пасторской дочери, привели с собой свою верную спутницу — болезнь. Энн слегла. Ее организм был разбит, силы — сломлены. Случалось, она впадала в бредовое состояние и подолгу не могла прийти в себя: металась на кровати, что-то нечленораздельно бормотала, а иногда поднималась с постели и принималась неосознанно и бессмысленно бродить по комнате из стороны в сторону, вселяя своими непредсказуемыми выходками естественный страх в сердца своих близких.
Однажды горничная Марта, которой поручено было присматривать за молодой хозяйкой, стала невольной свидетельницей сцены, внушившей ей тайное опасение, не повредилась ли ее прелестная подопечная в уме, хотя явной причины к такому заключению не было. Все произошло очень быстро, без всякого шума, жалоб и стенаний.
Этим утром Энн как будто стало лучше. Она с удовольствием выпила чаю и съела все, что было доставлено с кухни. Казалось, к ней вернулись прежние силы: со щек ее исчезла смертельная бледность, на них пробился нежный румянец, кожа лица разгладилась и обрела первозданную свежесть. Девушка была приветлива со всеми обитателями пастората, ум ее был ясным, сознание — просветленным. На всем ее облике лежала печать подлинного умиротворения, лишь в прекрасных карих глазах отражалась неизбывная тоска.
Шарлотта и Эмили, несказанно обрадованные столь благоприятной переменой в состоянии своей любимой младшей сестры, решили позволить себе предпринять освежающую прогулку по вересковым пустошам, оставив драгоценную «малютку Энн» на попечение Марты.
После того как сестры удалились, Энн ненадолго вздремнула. Однако, к тревожному изумлению Марты, то была отнюдь не умиротворенная дремота, сковывающая приятным оцепенением (как это обычно бывает) сознание выздоравливающего. Нет. У девушки явно начинался бред. С уст ее то и дело срывались короткие бессвязные фразы, перемежавшиеся с настойчивым повторением одного и того же имени, произносимого то с особой, неподдельной, нежностью, то с невыразимой горечью, то с беспредельным отчаянием. То было имя викария Уильяма Уэйтмена — средоточия всех ее тайных стремлений и упований.
Вдруг она резко откинула одеяло и поднялась с постели. Испуганная Марта тут же бросилась к своей подопечной в надежде успокоить ее и уложить на место. Но Энн словно бы ее не замечала. Отстранив свою верную сиделку с такой поразительной небрежностью и невозмутимостью, будто какое-то досадное препятствие, внезапно возникшее на ее пути, девушка, похожая на привидение в своей длинной белоснежной сорочке, бесшумно прокралась к письменному столу.
Там, среди прочих бумаг, она быстро отыскала свой старый дневник — надежное хранилище ее самых сокровенных мыслей — открыла его на той самой странице, где обрывались ее прежние записи. Словно подчиняясь какому-то странному внутреннему порыву, она поспешно перевернула листок, схватила перо, обмакнула его в чернила и, в приливе внезапно нахлынувшего вдохновения, быстро-быстро стала что-то заносить на чистую страницу. Марта стояла тут же, возле своей молодой хозяйки, и напряженно следила за каждым ее движением… Покончив со своими записями, Энн на мгновение воззрилась на результат своих трудов и вдруг торопливо вырвала из своего дневника последний листок, поднесла его к пламени стоявшей на столе свечи, но тут же выронила его и упала без чувств.
Листок занялся пламенем, но, к счастью, не успел вспыхнуть мгновенно, потому что предусмотрительная горничная за несколько секунд растоптала злополучные огненные язычки и извлекла из пепла маленький клочок испещренной мелким почерком бумаги. Присмотревшись внимательнее, Марта убедилась, что стала спасительницей бесценных строк стихотворения, навеянных минутным порывом пылкого воображения и несших на себе несомненный отпечаток тех мучительных душевных страданий, какие буквально пожирали изнутри их прелестную создательницу:
