— Вкусно?
— Очень вкусно, Бабушка, спасибо.
Теперь она добавит несколько слов по поводу страшного пекла пустыни, который наверняка не прибавляет мне здоровья, снова спросит, как я себя чувствую, и заметит: «Ну, так сколько тебе уже лет? Пятьдесят два? Что вы на это скажете…» И улыбнется, и произнесет мою любимую фразу — фразу, которая шелестит в глубинах сердец Большой Женщины, но которую лишь Бабушкин рот позволяет себе произнести вслух: «Я ни за что не умру, пока не увижу тебя в гробу, Рафинька…»
«Именно так, Рафинька. Она не умрет, пока не увидит тебя в гробу».
Сестра говорит, что Бабушкино долголетие («не „исключительное“, Рафауль, просто „слишком долгое“ летие…») наделяет ее особенно отвратительным видом неприкосновенности. Я слушаю и улыбаюсь, потому что не только мое долголетие — «исключительное»? «слишком долгое»? ненужное зачеркнуть, — но и мое имя тоже мечется, точно красная тряпка, перед Бабушкиными глазами, имя «Рафаэль», полученное мною в память о ее муже, который покончил с собой, оставив своей вдове столько долгов, что ей это до сих пор кажется злобной местью.
— За что он мне так отомстил? — часто говорит она. — Что я ему сделала плохого?
— Если ты хорошенько подумаешь, то наверняка найдешь причину.
— Если тебе так хочется, Бабушка, я могу умереть хоть завтра, от солнечного удара или укуса змеи, — предлагаю я ей. — И, пожалуйста, похороните меня возле колодца или ямы с водой, как хоронят своих бедуины.
— Почему?
— Потому что тогда покойники могут быть уверены, что люди придут их навестить.
— У Наших Мужчин нет оснований жаловаться, мы помним.
— Мы похороним тебя возле электрического счетчика, — говорит сестра, — и тогда Бабушка будет навещать тебя три раза в день.
Я рассказываю им о камнях, на которые люблю смотреть, о больших валунах пустыни, которые когда-то сорвались с вершины утеса, покатились вниз, да почему-то застряли на полпути, посредине склона, гневные и удрученные, не добравшись до дна, не найдя покоя.
— И так тоже может случиться, Рафинька.
— Ты не должна была тащиться в такую жару в такую даль, Бабушка, — говорю я ей, этакий пожилой и опытный внук. — Тебе это тоже не так уж хорошо для здоровья.
— Она здорова, как бык, — говорит Рыжая Тетя.
— Бык? — усмехается бабушка. — А хундерт-ерике ку, вот я кто. Столетняя корова. — И она икает и надолго удаляется в мой туалет, наполняя его постанываниями и вонью, в то время как остальные женщины делают вид, что ничего не слышат и ничего не чуют, а потом появляется оттуда с измученным лицом человека, которого заставили расстаться с весомой частью своей достояния.
Теперь она пойдет отдохнуть в моей постели, и я уже знаю, что сразу же после их ухода я прежде всего быстренько простирну простыни и вытащу матрац на солнце для дезинфекции. В Иерусалиме, в нашей сдвоенной квартире, я не раз пробирался в их туалет, пользоваться которым мне запрещалось, чтобы понюхать, и опознать, и запомнить, и ее запах не нравился мне уже тогда.
— А что ты делаешь здесь после работы, Рафи? — спрашивает Рыжая Тетя.
— Сижу в кресле.
— И что?
— Думаю, читаю, пью немного холодного пива.
— Какое печальное кресло.
Она права. Теперь, приглядываясь к этому креслу, я вижу, что оно и в самом деле выглядит печальным.
— И кормлю своего муравьиного льва.
— Кого?
— Вот, здесь. — Я встаю и показываю им маленький ящик с песком, стоящий на подоконнике. — Видите эти ямки в песке? У меня здесь живет такое существо, которое поедает муравьев.
Черная Тетя прижимается ко мне сзади, чтобы лучше видеть. Груди, которые когда-то кололи меня, как острые обломки камня, теперь распластываются на моей спине, как бумажные мешочки. Старая женщина моя Тетя, но сквозь все ее годы по-прежнему пробивается ко мне тот темный запах, шалфейный запах ее молодости, который когда-то пробивался ко мне сквозь ткань в углублении ее колен, в то далекое время, когда мне разрешалось спрятать там голову и понять, что так, сквозь кожу, и ткань, и собственный нос, я буду любить, и так запомню, и так буду тосковать по ее телу.
— Ты еще любишь меня, Рафи? — интересуется она.
— Не переставал ни на минуту.
— Мы все слышим!
— Видите? Он сам говорит. Любовь никогда не кончается. Она только отдыхает, только прячется. Люди — эти могут исчезнуть, но любовь не исчезает.
— Мы бы согласились с тобой, даже если бы ты сказала эту глупость в обратном порядке, — говорит Мать.
— Я не понимаю, — возвращается Рыжая Тетя к теме разговора. — Это то, что ты тут делаешь? Кушаешь муравьев?
— Не я. Это то, что делает муравьиный лев.
— Зачем тебе это насекомое, Рафаэль? — неожиданно возмущается Мать. — Оно разбрасывает весь песок вокруг. Зачем тебе эта грязь на окне, а?
— Я убираю. Сама посмотри, как здесь чисто и убрано.
— Действительно убрано.
— Я нахожу здесь любую вещь с закрытыми глазами. У вас я никогда ничего не находил. Ночью, когда я шел в темноте в туалет, я считал шаги в коридоре, потому что никогда не мог найти выключатель.
— Интересно, почему?
— Потому что здесь — это мой дом.
— А у нас нет?.. Очень интересно…
— А что еще ты делаешь?
— Я беру папин фонендоскоп и слушаю свое сердце.
Я преуспел. Их глаза увлажняются, губы дрожат, но они тут же приходят в себя.
— А гости к тебе приходят?
Когда Рыжая Тетя говорит «гости», она имеет в виду такого рода гостей, которые заранее предупреждают о времени своего визита и являются с подарком, с наманикюренными ногтями, в отглаженной рубашке, с тщательно уложенными волосами, чистые и сверкающие. Гостей, к приходу которых в доме наводят порядок, достают красивые веджвудовские тарелки, до блеска надраивают в их честь туалет и кладут на журнальный столик альбом с репродукциями. Короче, таких гостей, за которых можно и замуж выйти, если они не женаты.
— Нет, — ответил я. — У меня не бывает гостей.
— И так вот ты живешь здесь? Один, как пес?
— Пес? — огрызаюсь я. — Почему «как пес»?
— Почему ты говоришь «один»? Мы с Роной навещаем его, — говорит сестра.
— Ты еще видишься с Роной? — Черная Тетя довольна. Она любит Рону и, единственная из всех пяти женщин, была искренне огорчена, когда мы с ней разошлись. — Правда? Она все еще приходит к тебе? Ну, и как она?
— Очень преуспевает. Уже получила отделение, — говорю я, испытывая странную гордость.
— Что это значит, что он видится с Аароной? Она ведь замужем, — ворчит Бабушка.
