Выведение новой породы людей – занятие, издавна привлекавшее деспотов и тиранов всех мастей, и, как показали события XX века, не всегда безнадежное. Другой вопрос, как долго действует на людей магия подобных заклинаний, во что в итоге превращается «холодная страсть революционного дела» и каково жить без родства, дружбы, любви и чести? Однако бацилла нечаевщины опасна не только и даже не столько этим. Страсти-мордасти «Катехизиса революционера» потребовались Сергею Геннадьевичу для того, чтобы утвердить в умах и душах своих сторонников новый (на самом деле старый как мир) вид нравственности. Главный постулат его морали был позже подхвачен большевиками и звучит, напомним, так: нравственно все то, что способствует торжеству нашего дела. Безнравственно то, что ему препятствует. Иными словами, нравственность здесь совершенно ни при чем, однако безапелляционность этого заявления освящена, как водится, обещанием счастливого будущего для народных масс, путь к которому известен, понятно, только революционерам.
Подобные теоретические построения возводились, собственно, с одной целью – провозгласить правоту известного лозунга, прославленного еще Н. Макиавелли и иезуитами, а именно: «Цель оправдывает средства». Вряд ли кто-нибудь знает цель выше и гуманнее, чем обеспечение счастливого будущего своего народа, а то и всего человечества. Именно на роль пастырей – поводырей народов на пути к светлому будущему и претендовали социалисты 1860 – 1880-х годов. Посему любые средства и методы достижения этой цели оказывались допустимыми, честными и высокими. Обман, шантаж, торговля живым товаром, убийства единомышленников – все превращалось в пусть и крайние, но допустимые методы действия. Аморальность, возведенная в ранг политики, становилась средством необыкновенно действенным и смертельно опасным. Не увлеклись ли мы, однако, обличая нечаевщину, не переступили ли дозволенные объективностью границы? Посмотрим.
Чем, спросим себя, грозило революционному делу разоблачение студентом Ивановым нечаевского обмана? Да ничем, кроме исчезновения замешанной на уголовщине «Народной расправы» и возникновения на ее месте другой, более чистой в нравственном плане, народнической организации. Так что же, Нечаев, оболгав товарища и убив его, спасал только свой авторитет, свое ведущее положение в «Народной расправе»? Подобное объяснение было бы самым простым и по-человечески понятным: ну, что поделаешь, нашелся в политическом движении, в народнической семье моральный урод – от такого никто не застрахован.
Послушаем, однако, совсем не сторонника Нечаева, а обыкновенного правоверного революционера начала 1870-х годов В. Дебагория-Мокриевича: «Один из важных принципиальных вопросов, возбужденных у нас показаниями и объяснениями Успенского, которые он давал суду, в частности по делу об убийстве Иванова, был вопрос о средствах, допустимых или недопустимых, для достижения известной цели; и хотя мы отрицательно отнеслись к мистификациям, практиковавшимся Нечаевым, так как, по нашему мнению, нельзя было обманывать товарищей по делу, но в вопросе об убийстве Иванова, после размышлений, мы пришли к другому заключению, – именно: мы признали справедливым принцип: цель оправдывает средства”»
[37]
. Так вот чего добивался Сергей Геннадьевич – утверждения в умах молодых радикалов старого принципа иезуитов.
Да не просто так, а «после размышлений»... Интересно, о чем размышляли молодые социалисты? Верно, никак уж не о гибельности этого принципа для того дела, на алтарь которого они готовились принести свои жизни. Не размышляли они и о природе нечаевщины, столь точно вскрытой Ф. М. Достоевским на страницах знаменитого романа «Бесы», написанного как раз под впечатлением процесса над нечаевцами. Не поняв главного в этой страшной ситуации, народники не смогли или не захотели прийти к выводу, четко и бесстрашно сформулированному философом и культурологом Г. С. Померанцем: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и правое дело»
[38]
. Ненависть к несправедливости, неистовость, с которой социалисты боролись с режимом, их злоба по отношению к отжившему неожиданно оказывались путем назад, к тому злу, от которого они так яростно отталкивались. Бесами и нелюдями делаются именно те, кто считает себя выше остальных смертных, кто полагает, что может осчастливить человечество, зная путь к его спасению, и готов на все, чтобы подтолкнуть людей на этот путь.
Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Фотография
Не могу не привести (не важно, к месту или нет) замечательного отрывка из «Истории моего современника» В. Г. Короленко. «На небольшой сходке, – пишет автор, – обсуждались нравственные вопросы в связи с растущим революционным настроением... Поставили вопрос конкретно: предстоит, скажем, украсть “для дела”. Можно это или нельзя?.. Когда речь дошла до Гортынского... он подумал и сказал: “Да, я вижу: надо бы взять. Но лично про себя скажу: не смог бы. Руки бы не поднялись...”
Россия должна была пережить свою революцию, и для того нужно было и базаровское бесстрашие в пересмотре традиций, и бесстрашие перед многими выводами. Но мне часто приходило в голову, что очень многое бы у нас было иначе, если бы было больше той бессознательной, нелогичной, но глубоко вкорененной нравственной культуры, которая не позволяет некоторым чувствам слишком легко следовать за раскольниковскими” формулами...
Да, русские руки часто слишком уж легко поднимались и теперь поднимаются на многое, на что не следовало...»
[39]
Тем не менее вердикт «Виновны» вряд ли стоит выносить революционерам слишком уверенно и безапелляционно. На страницах романа, посвященных Давыдовым народникам, мы не найдем ни улюлюканья, ни анафемы в их адрес. А ведь Юрий Владимирович отнюдь не был всепрощенцем, особенно в том, что касалось нравственных проблем и начал. Вместе с тем не был он и сторонником простых решений, подсказанных логикой момента или разгоряченным воображением публициста. Народники, безусловно, не являлись ни обиженными властью недоучками, ни безнравственными монстрами. Так же как и их оппонентов не стоит считать тупоголовыми ретроградами или бездушными чинушами. Любимые российские вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?» – вечны, то есть ежеминутны, однако в определенные моменты истории они обостряются настолько, что растерянность перед первым из них заставляет с излишней безапелляционностью отвечать на второй.
Итак, безвинность, вина, степень ее, а значит, и мера ответственности за происшедшее... Вряд ли в каком-нибудь самом трагическом историческом или литературном событии, при соблюдении объективного подхода к нему, можно отыскать только одного виновного. В конце концов и Яго всего лишь умело сыграл на откровенно несимпатичных особенностях характера Отелло. Вот и в случае с народничеством 1870-х годов не стоит перекладывать всю ответственность за случившееся на революционеров. Никто не заставлял правительство действовать против молодых энтузиастов всеобщего равенства жандармским кулаком, отупляющей безнадежностью тюремных казематов и уж тем более эшафотом виселиц. Как сторона более сильная и, безусловно, более опытная, власть могла и должна была найти иные методы убеждения революционеров и противодействия им.
